— Митрополит грамоту благословенную дослал… Надо бы нам в Кириллов иль Троицкий монастырь милостыню послать с просьбой молиться о наших победах. Куда пошлем?
— Пригоже в Соловецкий, к Филиппу… Должно исправит обедни и молебны Филипп. Истовый служник!
— К Филиппу пригоже, да пути туда месяц. Пошлем в Кириллов.
— Три рубли пошли да грамотку в целый лист! Щедрое слово царское дороже серебра!
— Нет! Пошлем семь, а грамотку — скупо, как от Казани слали… Не в пользу пред чернцами разглаголивать!
— Бысть якоже повелел еси! — сказал Левкий и, неохотно осунувшись с сундука, поволочился к двери. — Сребро отсыпет кто ж гонцу? — спросил от порога.
— Сам и отсыпь! — недовольно бросил Иван.
— Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! — праведнически прижал к груди руки и закатил глаза Левкий. — Идеже сыскать мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобезие 70 во мне!
— Заскряжничал поп, — сказал Иван Владимиру. — Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!
— Перстень — дар, государь! То мне в радость, а не в мошну!
— Вот лис! Ладно, мы с братцем складемся на молитву о воинстве нашем.
— Дозволь мне своею казной отдать сию милостыню! — попросил Владимир. — На святое дело — мне в радость!
— Ну изволь, братец, изволь, — согласился Иван.
Владимир поклонился Ивану и ушел вместе с Левкием.
— В оторопи князь, будто кипятку хватил, — с насмешливой подозрительностью сказал Темрюк, лишь за ними затворилась дверь. — С чего бы сие? Уж не притаил ли чего за душой да страшится теперь за свою утайку?
— Тебе что за дело до его души? — резко сказал Иван, распечатывая грамоту под черной печатью. Черными печатями скреплялись грамоты Посольского приказа. — Не на Ваську — на царский род умышляешь! Может, завтра еще моей души домогаться станешь? Смел больно стал! Из крина 71 поди, набрался смелости?!
Темрюк затаился под стеной, как опроказившийся щенок, настороженно следя за Иваном, который медленно раскручивал грамоту и, казалось, ждал от Темрюка то ли оправдания, то ли просьбы о прощении, но Темрюк молчал — он не посмел даже просить прощения.
Грамота первой же строкой захватила Ивана… Висковатый писал ему об известиях от Нагого, который доносил из Крыма, что встретили его в Бахчисарае хорошо, и когда он шел к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой. Ни встречники, ни придверники о пошлинах не поминали, и мурзы, и беи посохов перед ним не метали, а кто метнул, он того посоха не переступал, дабы не давать лишних подарков, кроме тех, что были посланы с поминками. Еще Нагой доносил, что как раз в его приезд в Бахчисарай пришли от польского короля большие поминки — тридцать шесть телег со всякою рухлядью и что хан стал торговаться с королевскими послами, говоря им, что у него сидит московский посол, приехавший просить мира, и если король не станет ему слать вдвое от того, что прислал, что он замирится с московским государем и будет вместе с ним Литву воевать. «А ему, Нагому, — писал Висковатый, — через те королевские подарки хан рек: «Король мне дает казну и поминки ежегод, а государь ваш со мной бранится и казны и поминков, как было при прежних государях, не посылывает. Ежели государь ваш хочет со мною дружбы, то пусть дает мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну дает же, что мне король дает, да и сверх королёвой казны поминки дал бы, а ежели не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королёву казну для чего терять?»
«Ах, Гирей-бусурман! — отвлекся Иван на минуту от грамоты. — От короля поминки достал, теперь от меня достает, чтоб прикласть да расчесть: кто щедрее — с тем и мир ладить. Что-то ты возречешь, бусурманин, коли прознаешь про Полоцк? Королю твоему — то уж верно — не до поминков станет!»
«Нагой хану отвеша, — принялся дальше читать Иван, — как велено было по указу нашему и по памяти 72, ему приданной, так рек: «Государю моему казны к тебе не присылывать, и в пошлину государь наш никому не дает ничего. Государь наш дружбы не покупает. Станется между вами доброе дело, так государь наш тебе за поминки не постоит». На том ответе, — писал далее Висковатый, — мы, государь, пред ханом в твердости постояли и честь государскую соблюли, како достойно нам соблюдать, всея Русии самодержцу, царю казанскому и астороханскому и иных многих земель государю, обаче, государь, стоять нам на том неотступно не годно, понеже пишет Нагой, что прослышал он от ханских людей, что турский хункер 73 присылывал осенью к Девлет-Гирею чауша с наказом к весне запас готовить и лошадей кормить, а на весну идти на Асторохань. Нам от того хана отворотить надобно всякими пригодами 74, да чтобы на мир затравить, покуда хан любезнив подаркам, нарядить Нагому сулить хану поминки и слать те поминки с послами непременно».
Иван обозлился на совет Висковатого, отшвырнул грамоту, но, подумав немного, снова принялся за нее, нашел то место, где Висковатый писал о присылке к Девлет-Гирею турецкого посланника, перечитал и, пересиливая уязвленное самолюбие, подумал: «Твоя правота, дьяк Михайлов… Умен ты, дьявол! Хоть секи твою башку — так умна. Купят тебя мои враги — в самое сердце нож воткнешь! Пожалую я тебя поместьями Шаховского, токмо все одно верность не купишь! Кабы душу твою я так разумел, как разумею твой ум! Душой ты не убог — токмо и знаю, — при таком уме душа глубока… Да что там, в той глуби?»
Иван положил грамоту на стол, задумался, по-детски топорща губы и ломая брови, — твердо решил: «Вернусь из похода, пошлю поминки и послов. Худо, коли хункер на Асторохань хана направит! Ногаи подымутся… Черемисов взмутят, мордву, чувашей… Снова на Казань идти! Как тогда супротив Литвы стоять? Да и хан не отступится от набегов, учнет терзать, как собака! А все ж не ты, дьячина, а я уразумел, что нынче хан на нас не пойдет!» — вдруг обрадовался Иван, будто додумался невесть до чего важного, и громко сказал:
— А что, Басман, помнишь, как я тебе говорил, что нынче хан под нас не придет? Так и вышло!..
Он встал из-за стола, прошелся по гриднице — уродливые тени неслышно прошмыгнули по стенам вслед за ним. На зеленовато-желтых слюдяных оконцах, как прилепленные, держались белые отсветы позднего солнца, а на полу, против окон, придавленные тяжелыми, плоскими и длинными лучами, лежали радужные кольчужки света.
— Испить бы чего!.. — жадно вздохнул Иван. — Водицы со льдом.
— В сенях кадка застылая, — сказал Васька. — Принесть?
— Тащи!
Васька сбегал в сени, принес кадку, поставил на лавку. Федька подал Ивану ковшик. Иван пробил лед в кадке, зачерпнул иссиня-черной воды, чуть помедлил, собираясь с духом, и хлебнул из ковша добрый глоток.
— Ух и крута! — вытянул он по-лошадиному губы, оторвавшись от ковша. — По-за шкурой будто репей накидан!
Иван еще раз приложился к ковшику, допил воду, взвыл, кинув Федьке ковшик. Федька зачерпнул себе, терпеливо выпил, с хвастливой шутливостью бросил:
— Экий страх!.. И зубов-то не заломила! Разнежен ты, цесарь!
— Ах пес! — не то обозлился, не то удивился Иван. — Пся крев, как рекут ляхи! Дерзок, как Ноев сын! — Но говорил он это уже и без злобы, и без удивления, а почти добродушно: радость за свое предвиденье, которое еще раз дало ему повод возгордиться собой, и студеная вода возбудили в нем благодушие, которое он и сам поначалу не почувствовал. — Насмехаться над государем!.. Как над холопом! И пасть щерит! Ну не Хам?
— Се он тебе в отместку! — бухнул Васька со всей своей бесшабашной простотой, обрадовавшись Ивановому благодушию.
— В отместку?..
— Ну, дык… За жидкие кровя! Коли он к тебе в сани просился… Озяб верхом!.. А ты ему: жидкие в тебе кровя, Басман! Он же обидчив, как хорь!
— И вонюч! — яростно кинул Иван и пошел к столу.
Темрюк, молчавший до сих пор, вдруг громко сказал:
— А вели, государь, выпороть Басманова! Житья от него нет никому! Любовь твою в плеть обратил, и хлещет, и хлещет — кого попало!
— Ты також не лучше! — резко сказал Иван. — Он — любовь, ты — родство. Два сапога!..
— Я ж супротив твоих врагов!..
— Знаешь ты моих врагов?!
— Знаю….
— Пошто ж не доносишь?
— Не явно они, государь, — тайно!
— Тайно, может, и ты враг. Молчи паче… А говоришь, так говори дело. На Москве что? Бельского тяжко нужат?
— Про то я не доведывался… А боярин-дворецкий велел передать тебе, что Бельский сидит на цепи, а шепотники все одно объявляются.
— Боярину-дворецкому токо бы поблагодетельствовать!.. Вину от кого отвести. Красно солнышко у меня во дворце.
— Царица его милует, — с какой-то тайной мыслью сказал Темрюк.
