Потом этот батюшка — там такая горка была перед нашим домом — садился и детям всё раздавал. Вот. А женщины-то все были вдовы, и бедность жуткая. Я помню, соседка пришла и говорит моей маме: «Надежда Ивановна, мне батюшке на стол нечего положить». Мама ей говорит: «Я тоже не могу тебе ничего дать, у меня ничего нет».
И потом батюшка к ней заходит, к этой соседке, и видит бедность её: она вдова, на печке трое детей... Но она всё-таки где-то заняла этот рубль, положила на стол. И когда поп ушёл, то, соседка рассказывала, под скатертью она нашла сто рублей!
Вот настолько люди проникновенно друг к другу относились. Сейчас я что-то такой доброты не чувствую...
Да. А после войны этот поп пришёл к нам и говорит маме: «Матушка, вот церковь у нас открывается после войны — вы не могли бы что-то для церкви пожертвовать?» Мама говорит: «У меня ничего нет». А нам осталась от бабушки серебряная лампада, такие щёчки на ней были... Он говорит: «Матушка, вы не могли бы эту лампаду подарить церкви?» Мать моя сняла эту лампаду и отдала батюшке.
А потом, когда я уже постарше была, я пошла в эту церковь — там была целая скульптура: Спаситель в рост, весь такой на кресте распятый — и рядом Божия Матерь. И перед этой Божьей Матерью висела эта вот лампада моей бабушки.
Церковь открыли, когда война только кончилась. Многие женщины шли исповедоваться, рассказывали о своих грехах. Но председатель колхоза — он написал заявление в райотдел, что работать надо в колхозе (выходных тогда не было никаких) — а в воскресенье люди вместо того, чтоб работать, идут к попу, исповедуются, теряют время и всё такое. И эту церковь снова закрыли, а этот Георгий, батюшка, сидел в тюрьме.
И младший сын у него... я запомнила этого сына на всю жизнь. Церковь уже не действовала — а он становился перед этой церковью на колени, молился. Мороз был, не знаю, двадцать градусов был мороз, а у него была копна волос кудрявых чёрных: и вот пока снег всю его голову не покрывал...
Но самое, вот мне в голову что запало... ну, дети же деревенские, невоспитанные, матери нас не воспитывали, дураки дураками... в него и камнями кидали, и всё... а он молился. И потом так случилося, что он попал в сумасшедший дом.
Я маму спрашивала: «Мама, а почему он сошёл с ума-то?» Мама мне говорит: «Потому что он очень много читал».
А у батюшки этого, правда, целые сундуки были книг. И, как мама вот говорила, он на этой почве сошёл с ума: «Очень много он, — говорит, — книжек перечитал».
Когда были уже вот эти пятидесятые — пятьдесят второй, третий, Берию разоблачили, — немножко люди получше уже стали жить.
Мама мучилась всё: куда же вещи-то с москвичей девать? Раньше нищие были. А теперь нищих нет: хоть отдать бы кому — так никто не берёт...
Годы стали немного получше. Москва стала строиться. Сталин издал приказ (даже это немного пораньше было), что нужны строители, и вербовали мальчиков. Брату было четырнадцать лет — его взяли: он строил высотки, здание МГУ. Он приходил в отпуск и маме рассказывал, как эти люльки срывались, сколько гибло людей...
Он копил эти сырочки, «Дружба», и привозил нам туда... Фотографии от него остались: ещё Фэ-Зэ-О 28, такой хорошенький, бедный мальчик... Вот здесь в отделении в тридцать четвёртом его убили.
Он поехал к строителю-другу подшить ему сапоги. Седьмого ноября тоже. Седьмого ноября всё. Этот друг его напоил. А жена начала ругаться: «Зачем это алкоголик тут на ночь! Отправь его домой!» И он его привёл к метро «Таганская» и там бросил. Его подобрали милиционеры, и по месту жительства доставили вот сюда, в тридцать четвёртое отделение...
Ну и там, который по камере с ним сидел, говорит: «Его били». Он на них обзывался там, говорил плохо... Когда нам вещи его отдали, они были в крови все... ну, в общем...
Жена его плохо жила с ним, она его не искала. И он девять дней валялся здесь в морге как неизвестный.
Моя мама всегда гордилася, что в семье было девять детей.
Старшая была сестра Мария.
За Марией младенец маленький... Ну, понимаете, когда выкидыш получается... Следом шёл брат Николай. Потом Клавдия.
Потом Валентин, который с двадцать восьмого года, он умер недавно.
Потом сестра Саша, мы её Шурочкой звали, тридцать второй год рождения.
После шёл брат Илья, которого Сталин призвал на стройку Москвы.
И в тридцать седьмом году — уже я родилася восьмым ребёнком в семье. Отец меня в честь своей любимой сестры назвал Евдокией.
Но я своё имя знала не как «Евдокия». Меня звали «Ты-сячницей». Потому что в те годы давали четыре тысячи на рождение восьмого ребёнка.
Когда я родилася, отец мой поехал в Тулу. Ну что можно было купить на четыре тысячи в Туле? Купил самовар — и сестре офицерские жёлтые ботинки. Он подумал, что это женские туфли. И говорит ей: «Вот, Клавка, тебе щтыблеты самые настоящие!..»
Самовар этот, весь в медалях, огромный — он долго-долго стоял у нас на чердаке.
Потом, я уже взрослая была, мы приехали, я говорю маме: «Мам, давай самовар-то поставим?» Я любила к празднику, когда гости.
Она говорит: «Да ты что, у меня его нету. Я цыганам его отдала за моточек резинки. Они сказали: „Есть у тебя чего?" Я поменялася...»
У неё зрения не было. После ушиба. (шёпотом)Это отец бил её. Отец пил после фронта... все пили. Придёт, разбуянится, мы в картошке спрячемся от него...
Мама мне говорила: «Ты никому не рассказывай, что мы с тобой в кустах ночь коротали, пока отец не уснул. Неприлично. Тебя замуж никто из такой семьи не возьмёт».
Вот такие твёрдые были устои.
Когда ей пенсию предложили, она говорила: «Ой, какое же государство глупое: я не работаю, а мне ещё деньги предлагают!..»
Я её оперировала в Москве. Мне доктор сказал на улице Горького: «Она видеть не будет».
Я говорю: «Доктор, я ничего не хочу: только чтобы она хоть ложку бы видела, вот и всё».
И, когда сняли марлевую повязку, первое, что она сказала: «Какие здесь чистые потолки!»
Потом сестричку увидела, тоже: «Какой на тебе беленький халатик!..»
А мне — я тогда была помоложе: «Ой, какая ты у меня красивая!..» ( плачет)
А когда умирала, за Ленина молилася, представляете?.. (плачет)Это просто святой был человек...
XI. Химия
Посередине рассказа сверху спустилась Лёля и молча заняла своё место.
Когда Анна сказала, что ночью её муж наведывался в соседний номер, Фёдора это предположение удивило, причем удивило сильно и неприятно — хотя со всеми дальнейшими событиями как-то выскочило из ума.,и за последние два часа ни разу не вспомнилось.
Но стоило ему увидеть Лёлю рядом с Дмитрием Всеволодовичем, как Федей вдруг завладели сильнейшие — не нравственные, а сугубо физические — ощущения. Ему невыносимо захотелось сейчас же встать и быстрее куда-то идти или, лучше, бежать: вообще, как можно активнее двигаться — причём физическое желание было настолько сильным, что его трудно было удерживать. Фёдор взял себя в руки — буквально изо всех сил сжав кулаки, — и сразу же заболело и запульсировало уплотнение надо лбом, оставшееся после встречи с прозрачной дверью.
То и дело Фёдор украдкой взглядывал на Лёлю, пытаясь найти какое-нибудь подтверждение или опровержение — но Лёля выглядела совершенно обычно.
Белявский, правда, был зол и угрюм, и не смотрел на Лёлю — но он был угрюм и прежде, чем она появилась...
Когда запись кончилась словами «это святой был человек», — Анна повернулась к Лёле и с ясной улыбкой спросила:
— Лёлечка, вы не мёрзли сегодня ночью?
Фёдор замер, и даже шишка на голове перестала пульсировать.
— Да вроде нет, — пожала плечами Лёля.
— У нас в комнате был ужасный дубняк, — озабоченно сообщила Анна. — И сейчас: зябко, чувствуете? Какие-то нелады у Эрика с отоплением...
— Не может быть! — выпалил Фёдор.
Все посмотрели на него с удивлением. Он себя не понимал, им овладело какое-то странное состояние. Зубы дрожали.
— Это не может быть правдой!
Вы говорите про «эксперимент». — Федя подался вперёд, обращаясь к Белявскому. — Я не верю! Не верю! — кричал Федя, не понимая, что с ним происходит. — Бог... Бог не устраивает над своими людьми «экспериментов»! Всё, что Он делает — проистекает из совершенной любви!..
— Ну вот, — предложил Дмитрий Всеволодович, — пойдите к той бабке, и объясните ей: брата забили, отца напоили, и всё это — из совершенной любви...
— Нет! Неважно! Вся жизнь — иллюзорна! Вся краткая посюсторонняя жизнь — иллюзорна! — задыхаясь, выкрикивал Федя. — Жизнь — сон! или даже кошмар! Кинотеатр ужасного фильма! Любое «сейчас» — иллюзорно! Надо вырваться из «сейчас», чтобы ясен стал Божий замысел...
— Федя, что с вами? Вы покраснели, — сказала Анна, отодвигаясь.
