Жизнь их, мой дорогой Матфей, обрела цель и смысл. Нет выше доли для простого человека, чем защищать свой дом и очаг, своих домочадцев. Он не ведает пустых сомнений и колебаний; страх смерти его не тревожит, ибо смерть повсюду и к ней привыкают; он знает, что нужен, что он востребован, он ведает истинную дружбу — ибо где дружба крепче, чем в рядах войска, сражающегося за правое дело? Он умеет побить, ибо знает, насколько быстротечно человеческое счастье, он наслаждается любовью и даёт насладиться ею другим...
Розовый язычок вновь облизнул чувственные полные губы.
— Люди тех мест не знали праздности и лени. Они не знали мучительных терзаний, проистекающих от многой мудрости. Они не задавали проклятых вопросов, на которые никто не может ответить и которые .лишь причиняют смертным пустые, никому не нужные и никем не заслуженные страдания. Они сража-шсь плечом к плечу со своими товарищами — и, Матфей, честное слово, не было в том мире ничего крепче уз того товарищества.
Они любили жён и девушек, любили горячо и страстно, плотски, от всей души. Даже мне порой становилось завидно, как сильны были их чувства, как отдавались они им всем существом своим.
Трудная была у них жизнь, но и счастливая. Счастливая, Матфей! Ибо имела смысл, простой и постижимый.
Да, мы насылали на них чудовищ. Потому что их мечи не могли засиживаться в ножнах. Но мы же и помогали! Помогали, ибо монстры никогда не должны были взять верх. Понимаешь меня, Матфей?
Она прижала руки к груди, вся подалась вперёд, в глазах замерцали слёзы.
— Да, нас легко обвинить, что и небезуспешно проделывает господин Кор Двейн. Однако так же легко можно обвинить строгого учителя, наказывающего ученика розгами для его же собственного блага. Да, люди погибали, Матфей, и я не стану это отрицать. Они погибали. Не все возвращались из боя. Я признаю это. Но возьми самый благополучный мир, Матфей, посмотри на него! Вспомни хотя бы и свой родной; разве не умирали там младенцы, не дожив и до десятого дня? Разве не замерзали несчастные, безобидные пьянчужки, слегка перебравшие в морозный вечер хмельного? Разве не случались голод, чума, иные бедствия? Случались, и ещё как! И... разве не были бессмысленны и оттого особенно горьки все те смерти? Вдумайся, Матфей, люди расставались с жизнью по собственной глупости, из-за сущих пустяков!
А в тех краях, где шла война с насланными чудовищами, ничего подобного не было. Никто не замерзал в снегу просто так, никто нс погибал напрасно! Почему? Потому что был смысл в их жизнях. А у бесчисленных жертв, тех, кто, как я говорила, замёрз пьяным, — этого смысла не было.
Она глубоко выдохнула, молитвенно свела ладони.
— Суди меня теперь, Матфей, если хочешь. Я презираю Кора Двейна, отрекшегося от самой сути человеческой расы, и не признаю его вердиктов. Но ты...
I м другое дело. Ты человек, что превыше всего алкает шания; эта неутолимая жажда и привела тебя сюда, к (вейну. Суди ты меня. Скажешь, что я виновна... и я отдам себя в твою полную власть. Скажешь, что я невиновна... — слёзы скатились по слегка побледневшим I л питам, — мне сделается чуточку легче. Кор Двейн, как бы ни хотел, убить меня не может. Может лишь почить — но я-то лучше других знаю, что любое затмение рано или поздно кончается. Я... — теперь на hiце её была грусть, — я ведь бессмертна, милый друг мой. Я могу ждать хоть целую вечность. Но... с твоим вердиктом мне станет ждать несколько легче. Конечно, — она слабо улыбнулась, — если ты меня оправдаешь. А если не оправдаешь... можешь делать со мной всё, что захочешь. Я твоя — и если ты признаешь меня виновной, и если нет.
И она кокетливо затрепетала ресницами.
В горле у Матфея словно застряло нечто сухое, колючее, распирающее. Сердце бешено колотилось, а глаза словно заволокло алым.
Он видел только эти мягкие губы, волнующие, влажные, чуть приоткрывшиеся; видел начинающуюся и уходящую отвесно вниз ложбинку меж грудей, где так завлекающе лежали тени; он видел тёплую и нежную кожу, кожу женщины, которой у него никогда не было.
А всё, что было, — стыдные ночные фантазии о • ведьмах» и «прельщениях».
В висках у него стучало, рот пересох. Руки тряслись, а ноги отказывались служить.
— О... о... — Он хотел выдавить из себя «оправдываю», но не в силах был произнести даже это несложное слово.
Царица Теней ласково вздохнула. И протянула к нему руки.
Матфей вцепился в них с отчаянием утопающего.
Ник Перумов
*»~н—■—•—•—и~и—■—■—■—►
* * *
— Ты по-прежнему здесь, адата Гелерра.
Кор Двейн застыл, скрестив руки на груди, и в упор смотрел на гарпию.
Та опустила голову, нервно сцепила пальцы рук.
Здесь, на парапетах крепости, дул свежий ветер. Разумеется, не естественный — откуда было взяться здесь настоящему ветру, рождённому великими просторами морей, пустынь или степей?
Но всё-таки это был ветер. И Гелерра стояла, расправив крылья, на которых с дивной скоростью отрастали роскошные маховые перья, длинные и белые.
Такие же, как были, и даже лучше.
Она стояла, расправив крылья, и молча ловила ими ветер.
Так её и застал Кор Двейн.
Адата поклонилась, вежливо, но без подобострастия. В конце концов, именно этот маг вернул ей прежний облик.
Он, а не Хедин.
«Но у Хедина не было шансов!»
Неправда. Были. Были, потому что он — бог.
Он бог. И Владыка Упорядоченного.
— Должна ли я покинуть пределы твоих владений, господин Двейн? Так ли я должна расценить твои слова?
— Покинуть? — удивился чародей. — О чём ты, адата?! Напротив. Оставайся здесь, сколько захочешь. Я уже говорил, мы в долгу перед тобой.
— Никакой долг нельзя требовать вечно. Это противно чести моего народа.
— Знаю, знаю, — вздохнул волшебник. — Честь твоего народа, адата, известна далеко за пределами
X ЕДИН, ВРАГ мой. Т. II. «...Тот ПРОТИВ нас!»
-и—•—■—■—н~ч—■—•—■—н~и—■—■—■—н-
iiiiinero родного мира, хотя вы об этом, наверное, даже не подозреваете.
Гелерра молчала.
Что с её честью? Что с её верностью Хедину? Почему в груди одна глухая мрачная пустота там, где должна была гореть вечная, всепоглощающая любовь?
Что случилось? Куда она делась?
Именно здесь, на парапетах, подставляя крылья свежему напору бриза, она вдруг поняла, осознала эту I рызущую изнутри пустоту.
И не понимала, откуда она взялась.
От этого становилось больно, да так, что Гелерра уже всерьёз подумывала, — а не вогнать ли в ладонь раскалённое остриё ножа, просто чтобы вместо этой жуткой пустоты и гложущего чувства пришла бы нормальная, естественная, привычная боль, боль раненой плоти?
Она превращалась из адаты в демона и из демона обратно в адату; и всякий раз что-то теряла на этом пути. Что-то невероятно важное, хотя — вроде как — мелкое. Но одно «мелкое» за другим — и в конце концов становится «крупным».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
