Мама приехала очень поздно – вошла с мороза, раскрасневшаяся, смеющаяся, обняла Феликса, защекотала, зацеловала.
– Ты оставляла бы его у нас ночевать, Нина, – укоризненно сказала бабушка. – Ему бы спокойнее было. Ребенок дремлет уже, а все тебя дожидается.
– Нечего ему дремать – жизнь одна! – Мама прижала Феликса к своей голубой, пахнущей цветами и духами шубе. – А спокойствие – душевная подлость!
– У меня полное впечатление, что ты усвоила из школьной программы одни только пошлости, – поморщился дедушка.
Что такое пошлости, Феликс не знал. Но все, что говорила мама, было правильно, это он знал твердо. Ее красота, ее молодость и искрящийся ее дух были самым убедительным тому подтверждением.
– Поможешь мне цветы нести, – сказала Феликсу мама. – Сегодня камелии подарили, красота необыкновенная. Ну и розы, конечно.
Цветы не переводились в их с мамой маленькой квартирке. Мама имела в театре такой же успех, как в кино, и после каждого спектакля их набиралась огромная охапка.
Вообще-то Феликс любил ночевать у бабушки с дедушкой. Любил, когда рассеянный золотой свет лампы падал на страницы книжки в его руках, любил засыпать под этим светом, и книжка – Жюль Верн или Густав Эмар – падала из его рук на одеяло, и бабушка потихоньку убирала ее на столик у кровати, не забыв вложить в нее закладку… Так бывало нередко, когда мама уезжала на гастроли или в киноэкспедицию.
Но, конечно, ничто не могло сравниться с вот этим вот счастьем: нести за ней цветы от такси к подъезду, слушать при этом ее рассказ о том, как прошел спектакль, потом, дома, помогать ей снять шубу в тесном коридорчике, прислушиваться, уже засыпая, как она разговаривает с кем-то по телефону, сидя в кухне, чтобы его не разбудить, как звенит ее завораживающий смех…
Он любил все это необыкновенно, так, что дух захватывало. Если бы всегда она была так весела, если бы всегда так смеялась! Но часто маму охватывало то, что она называла тоской. В такие дни она вовсе не выходила из квартиры, даже, бывало, не причесывалась, и светлые, обычно золотом блестящие волосы лежали у нее на плечах тусклыми спутанными кольцами, и темные глаза блестели мрачным, пугающим блеском.
О чем она думала в такие дни, глядя в какую-то невидимую точку на стене или меряя шагами их маленькую комнату, Феликс не знал. Но ему было жалко ее так, что он даже заплакал бы, если бы умел выплескивать из себя горе таким простым способом.
А мамина тоска была самым настоящим горем, в этом он был уверен. Когда на нее наваливалась эта тоска, она забывала про Феликса, про театр, про поклонников, про цветы и рестораны. Даже блестящие колечки и сережки, которые она обычно любила перебирать и которых у нее было много, – даже эти яркие игрушки не радовали ее в такие дни.
Феликс пытался понять, от чего все-таки проходит у мамы эта тоска – проходила ведь она рано или поздно, – но понять этого не мог. Он знал только, что она куда-то уезжает, притом не на один день, потому что отвозит его к бабушке с дедушкой и не забирает на ночь, хотя обычно она забирала его на ночь домой, даже если спектакль заканчивался совсем поздно; не зря же бабушка укоряла ее, что он будто бы из-за этого не высыпается. А значит, для того чтобы победить свою тоску, мама куда-то уезжала из Москвы.
Феликс знал, что бабушка и дедушка относятся к этим маминым поездкам настороженно. Но и они не знали, куда она ездит, иначе Феликс непременно узнал бы от них об этом, потому что прислушивался в такие дни к их разговорам особенно внимательно.
– Мне кажется, мы просто прячем голову в песок, – сказал дедушка в один из таких маминых отъездов.
Это было утром, и они с бабушкой думали, что Феликс еще спит.
– Но ведь она уверяет, что ничего особенного не происходит, – вздохнула бабушка. – Мало ли у нее было романов, почему непременно надо думать об… этом? Да и что же нам остается? Вдруг она действительно занята устройством своей личной жизни, а мы ей в этом мешаем чересчур настойчивыми расспросами? Боюсь, мы и без того виноваты, что у нее не сложилось с Михаилом.
– Михаил был бессердечный авантюрист, – резко ответил дедушка. – Нину только такие и интересуют, кстати. А главное, когда он погиб, она не горевала ни дня. Так что нам нечего себя укорять, будто мы как-то помешали ее личной жизни.
Феликс терялся в догадках: что такое эта личная жизнь? Разве та жизнь, которой они с мамой живут всегда, не их личная, разве она чья-нибудь чужая? Ответа у него не было. Тогда не было…
Глава 10
Феликс действительно жил в трех улицах от квартала Марэ. К его удивлению, снимать здесь жилье оказалось дешево. Где-нибудь в арабском квартале было бы, наверное, еще дешевле, но его не привлекала возможность ежедневно доказывать свое право на жизнь.
А здесь народ был хоть и сильно простой, но доброжелательный. Если не лезть не в свое дело, конечно.
Он въехал в просторный, мощенный булыжниками двор и остановил машину перед старым домом, облезлый подъезд которого напоминал вход в конюшню. То же впечатление производил этот подъезд и при рассмотрении изнутри.
– Хосе! – окликнул Феликс вышедшего во двор плечистого парня. – Помоги, а?
По-французски колумбиец Хосе объяснялся не очень, ну да Феликс и сам только недавно стал говорить более-менее сносно, хотя и с акцентом, конечно; по-французски, как он заметил, иностранцу вообще невозможно заговорить без акцента.
Хосе широко улыбнулся и подошел к машине. По его внушительному виду было понятно, что комод он без труда перенес бы и в одиночку.
Но все же они с Феликсом понесли его к подъезду вместе.
– Покупаешь мебель? – на диковатой смеси испанского, английского и французского поинтересовался Хосе. – Жениться еще не собираешься?
– Так ведь я женат, – усмехнулся Феликс. – Я же тебе говорил, помнишь?
О том, что он женат, Феликсу пришлось сказать, когда Хосе приревновал его к своей подружке Марките и набросился на него с ножом. Драка тогда закончилась вничью и миром, но напоминать о том, что он не имеет видов ни на Маркиту, ни на любую другую возлюбленную Хосе, Феликсу приходилось то и дело.
– Э!.. – махнул рукой колумбиец. – Какая это жена, если ее нет в твоей постели каждую ночь? Я бы уже озверел, если б мне пришлось мотаться по бабам, как тебе.
Они втащили комод на пятый этаж. Маркита – легка на помине! – ругалась в кухне с Кармен, женой не то двоюродного, не то троюродного брата Хосе. По тому, как яростно неслись из кухни в коридор ее вопли, можно было подумать, что они с Кармен вот-вот вцепятся друг другу в глотки. Но, как Феликс уже понимал после полугода жизни по соседству с ними, это была всего лишь мелкая ссора. Может, Кармен неподобающе высказалась о стряпне Маркиты, или Маркита о ногах Кармен; что-нибудь в этом духе.
