– Это, Андрей Галактионович, верно было бы, кабы мы с вами просто погулять вышли, – выслушав меня, возразил Алёшка. – А мы тут по секретному делу. От новгородских велено нам таиться всячески.
– Значит, собираешься упокаивать? – осведомился я. – А не жалко? Ведь сам видишь, какая красота! И развеять её по Сумраку? Неужто рука поднимется?
– Мне его жалко! – кивнул Алёшка в сторону спящего мальца. – И всех остальных тоже. А её – нисколько. Не человек она уже. Как первую кровь выпила, так зверем стала. Как тот медведь…
Он замолчал, скулы его заострились, а я задумался, о каком медведе речь – о том ли, которого Даша выселила из родной берлоги, или же о том, который полугодом ранее заломал другую Дашу.
– А ведь сниться тебе будет! – сам не зная зачем, предположил я. В отличие от него мне девчонку было жаль. Да, конечно, такая жалость – химера разума, да, конечно, не пристало мне, Тёмному магу третьего ранга, жалеть мелкую нежить… но эти груди… эти щёки… эти бёдра… и чтобы ничего этого не стало? Да, может, оно и правильно, но принять такую правоту – всё равно что вместо вина выпить уксус.
– Может, и будет, – вздохнул Алёшка. – Да вот Виктория Евгеньевна любит повторять: есть такое слово надо.
– Умеешь хоть? – поинтересовался я. – Может, лучше мне самому?
Самому, конечно, не хотелось, но ещё больше не хотелось, чтобы это чугунное надо потом долго давило мальчишке на мозги.
– Справлюсь, – заявил он. – Чай, не сложнее, чем курице башку оттяпать.
– Не надо, дяденьки! – заполошно закричала вдруг Даша. Похоже, до неё наконец дошло, что странные люди – или не люди? – приняли наконец какое-то решение. И очень для неё неприятное. – Не убивайте! Пожалуйста! Я же молодая ещё! Я жить хочу!
И она бухнулась перед нами на колени.
Ей и в голову не приходило сопротивляться, лупить по нам потоками силы, рвать на куски, перегрызать горло… правда, упыриные зубы в отличие от оборотничьих к такому не приспособлены. Видимо, как при жизни понимала она себя слабой, зависимой от всех девочкой, так и в не-жизни осталась таковой. Да, безжалостная хищница… но вместе с тем забитое дитя.
– Надо, Даша! Надо! – перехваченным голосом произнёс Алёшка. – Тебе ж самой лучше будет… Упокоишься наконец, душу в небо отпустишь.
Он сделал шаг назад, слегка присел на левую ногу – и резко выбросил вперёд обе руки. Сумрак озарился белым пламенем, бьющим из его ладоней. Всё понятно – поток изначальной силы. Не заклятье какое, не артефакт, а Свет в чистом своём виде.
– Покойся с миром! Отпускаю тебя! Озаряю тебя! – Слова вылетали из его губ, точно ядра из гаубицы. Поднимались ввысь – и уже оттуда по крутой дуге падали на Дашу. А та, охваченная столбом света, начала бледнеть, таять. Миг – и никакой Даши здесь уже не было.
Тотчас погас и свет, а Алёшка сел на грязный пол – тут, в Сумраке, в отличие от обычного мира было пыльно, – уткнулся лицом в ладони и заплакал. Совсем по-детски, нисколько не смущаясь моего присутствия.
И что мне было делать? Ещё минуту назад я жалел несчастную девчонку, а сейчас – его. Мальчишку, которому я сломал жизнь. Которого превратил в Иного. Который сейчас убил. Впервые в жизни.
Я сел с ним рядом, обхватил рукой за плечи и ничего не сказал. Да и что тут скажешь?
Сколько мы так просидели, непонятно: время в Сумраке течёт иначе, нежели в обычном мире. Потом Алёшка резко поднялся и, глядя на меня сверху, произнёс вполне спокойным голосом:
– Пойдёмте уж. Нам с рассветом ехать… поспать бы хоть сколько-то. Может, и получится.
Глава 7
В Белозерск приехали мы на закате, когда здоровенное красное солнце завалилось уже краем за ровную линию горизонта. Ещё бы ей не быть ровной – озеро, огромное Белое озеро, превратилось по зиме в скованную льдом снежную равнину. Небо же переливалось всевозможными красками – киноварь, охра, бирюза, кармин, даже гелиотроп и тот местами просвечивал.
Но любоваться красотами было некогда – следовало поскорее найти ночлег, привести в порядок лошадей, да и самим похлебать чего-нибудь горячего. Завтра с рассветом пора уже выдвигаться к месту назначения – селу Давыдово, располагавшемуся к северо-востоку. Надо будет, кстати, придумать, что отвечать местным, если поинтересуются: по какой такой надобности оказался барин в их медвежьем углу. Сказка про архангельскую невесту может и не сработать: дорога на Архангельск протянулась гораздо восточнее.
Я поделился своими опасениями с Алёшкой и услышал спокойное:
– Да что тут думать, барин? Ну да, в Архангельск мы держим путь, да заплутали чутка. А и мудрено в здешних краях не заплутать. По зимнему-то времени хотели срезать, напрямки рвануть, от наезженного тракта отклонились… ну и вот.
Он, кстати, вновь начал именовать меня барином, объясняя это пользой дела. «Чтоб внимания лишнего не привлекать. Мало ли кто услышит, да задумается, с чего вдруг лакей господина своего по имени-отчеству зовёт. Задумается и начнёт языком трепать».
Едва мы въехали в город, он тут же перекинулся словом с мальчишками, возвращавшимися с подлёдного лова, и выяснил, где нам, путешественникам, лучше остановиться. Трактир Егора Холстинина оказался совсем недалеко, через две улицы. Там нас встретили как родных: всего-то стоило сразу выдать трактирщику рубль медью – и разместили с наилучшими удобствами, какие только возможны в такой дыре.
Алёшка, как и положено вышколенному дворовому человеку, тотчас побежал на конюшню проверять, хорошо ли устроили лошадей, а я спустился вниз, в общую залу, и в ожидании полноценного ужина затребовал себе полуштоф водки с сообразной закуской.
Здесь в отличие от запуганной упырями Пустошки оказалось людно. Мелькали в рыжем свете масляных ламп самые разные тени – похожие на зверей, на птиц, на огромных муравьёв, и сразу вспомнилось мне, как развлекался я в детстве, складывая пальцы так, чтобы на обтянутой холстом стенке моей комнаты возникали разные фигуры. И думалось мне, десятилетнему, что когда будет у меня братец или сестрица, то стану развлекать их, устраивая целые представления из теней. Не сбылось.
Здешняя публика была простонародной – овчина, валенки, шапки-треухи. Здесь громко смеялись и забористо ругались. Здесь пили пиво и закусывали местной рыбой. На меня особого внимания не обратили: ну, барин, ну, при шпаге, видали тут таких. Подсаживаться с разговорами не позволяла им разница в положении, а дворян вокруг не наблюдалось.
Сообразная закуска, между прочим, весьма радовала. Солёные огурцы ничем не уступали творению рук Прасковьи Михайловны, а грузди так даже и превосходили те, какими потчевали меня в доме Скудельниковых. А ещё копчёная корюшка, и маринованные ломтики лука, и стерляжья икра. Водка же показалась мне слегка недодержанной, но уж всяко получше той, что подавали в Пустошке.
Вспомнилось, как уезжали оттуда, и вновь поразился я, сколь быстро в людской среде разносятся слухи. Вот, казалось бы, на рассвете мы с Алёшкой поднялись, хмурые, невыспавшиеся, взаимно поздравили дядьку Филиппа с Рождеством Христовым, похлебали разогретые вчерашние щи – и услышали беседу двух баб, стряпухи и поломойки.
– Слыхала уже, Манюха, что у Клавки Фроловой приключилось? – прислонив к стене швабру, спрашивала поломойка.
– Тоже новости, – подбоченясь, отвечала рябая стряпуха. – Уж всё село талдычит. Дивные дела, Господи помилуй! Пустила Клавка прохожую нищенку в сени, по доброте-то душевной. Спозаранку же, чуть поднялась, девчонки той как не бывало! А засовы все, между прочим, как следоват задвинуты – и на двери, и на воротах! Будто сквозь землю странница провалилась! Но и никакая вещь не пропала! Чудеса!
– Истинно тебе говорю, то упыри шалят! – заявила поломойка. – Девчонка-то, видать, не просто так пропала – упыри её утащили да и съели! Повезло Клавке – почитай, нищенкой той от упырей откупилась! А то бы всю семью загрызли! Они ж, нечистые, и сквозь стенку запросто могут. Вот только ежели стенку чесноком намазать, тогда им в жильё ходу нет. Да где ж столько чеснока взять, чтобы на все стенки хватило, да и на крышу, и на пол… Тяжкие времена наступают, Манюха! Пока барин с Петербурха приедет, нас тут, чай, упыри уже всех сожрут.
Обе пригорюнились.
Мне сейчас тоже взгрустнулось – то ли настоянная на рябине водка тому виной, то ли утомил долгий путь в санях, когда вокруг одно и то же, то ли тело согрелось, ум же, напротив, охладился. А если таким умом внимательно охватить мою жизнь, то получится пустая и глупая шутка. Мне двадцать шестой год – и к чему пришёл? Среди людей я никто… отставной гвардии поручик. Впрочем, будь я даже отставным генералом, какая разница? Близких у меня никого… не считать же таковыми казанскую тётушку Ираиду Власовну с дядюшкой Парфёном Петровичем… почти пятнадцать лет их не видел, да и не больно хочется. Пожалуй, дядя Яник хоть и дальняя родня, но как-то поближе будет.
