Коротко говоря, познакомился я там с господином приятной наружности, обходительный такой, постарше меня, лысеть уж начал. Титулярным советником Коврижкиным назвался. И начали мы играть. Сперва серединка на половинку выходила, то ему карта ложилась, то мне. Потом начало мне везти невообразимо, и рос мой выигрыш, до ста рублей дошёл, и на том бы мне остановиться, да словно бес в голове стучался: давай, дожимай его! Где сто, там и двести, а глядишь, и до тысячи добежит! На титулярного советника и глядеть жалко было – щёки блестят, не то от пота, не то от слёз. И так уж хотелось ему отыграться! Причём заметь – проигрывал и тут же расплачивался серебряными рублями. Никаких тебе векселей, всё натурой! Мне б, дураку, задуматься: это с какой же стати у него при себе столько деньжищ? Да и на ум не пришло. Ну и дал я ему возможность отыграться. А мечталось: догола его, неудачника, раздену! Слюна уже текла.
Только вот фортуна – дама ветреная, и ветром её уносит всегда неожиданно. Начало уже Коврижкину везти, а мои выигранные рубли мало-помалу стали таять. Таяли-таяли, да и целиком растаяли. И вот тут уже точно следовало бы мне игру прервать, тем более что и Коврижкин намекал: может, хватит с тебя, Андрей Галактионович?
Да какое там хватит… Такой азарт меня обуял, что сперва начал я ставить свои деньги, а после – держись, Алёшка! – и те, что полковое общество мне доверило. И всё, всё спустил до рубля! Коврижкин же деньги в мешочек – был у него, оказывается, на такой случай – и адью! Так скоро слинял, что я толком даже и не понял, куда делся. Только что был – и вот уж нет его! А я сижу за столиком дурак дураком, и доходит до меня постепенно, что же я натворил.
А как в полной мере дошло, стал я по Москве бегать, Коврижкина искать, дабы вызволить у него полковые деньги. Да где там! Ни в «Трёх фонарях» этого Василия Лукича никто не знает, ни даже в полиции, куда я с отчаяния тоже сунулся.
Вот и пришлось возвращаться в Петербург с позором. Пять рублей медью у меня оставалось, и тех на дорогу в обрез хватило. Хорошо ещё, что конь был свой, на почтовых уж точно бы разорился.
Сейчас я, Алёшка, к главному подхожу. Как вернулся в полк, не хватило у меня духу честно перед товарищами повиниться, и наврал я, что по дороге из Москвы в Петербург ограбили меня разбойники. Дескать, спешил по дури поскорее, гнал коня ночной порой, вот и нарвался на засаду. Растянули, понимаешь, канальи верёвку поперёк дороги, мой конь споткнулся, полетел я через голову – тут-то меня и взяли. Врезали кистенём по макушке, сумку с деньгами с пояса срезали, и очнулся я уже поутру, в овраге, и конь мой рядом дышит – перегрыз повод, сумел удрать от разбойников, нашёл меня.
Очень тогда хотел я думать, что товарищи мне поверили, но умом и сам понимал, что историю сочинил не шибко складную. Настоящие разбойники и череп как следует бы проломили, и догола ободрали – а тут и платье цело, и оружие, и всё, кроме тех пятисот пятидесяти рублей. Но в лицо во лжи меня не обвиняли. Однако же стали коситься, переглядываться за моей спиной, усмешечки пошли всякие. И само собой сложилось, что ни на пирушки офицерские меня уже не звали, ни в картишки, ни по весёлым домам. Дальше – хуже. Оказалось, что видели меня в том московском трактире, в «Трёх фонарях», как я в карты играл. Видел управляющий одного из наших офицеров, графа Солоницына – он тому из подмосковного поместья оброк вёз, ну и пообедать заглянул в тот трактир. Как назло! И главное, он же меня в лицо знал, Аристарх этот, поскольку уже не раз в полк приезжал, привозил Солоницыну денег… ну и всех нас, офицеров, знал.
Конечно, если за картами меня видели – то ещё не доказательство, что я общественные деньги продул. Не приглядывался Афанасий, кому везёт, как игра идёт. Однако ж подозрение увесистое. А вкупе с несообразностями моей наскоро выдуманной сказки про разбойников всё очень нехорошо вышло. Общались со мной только по делам службы, да и то как-то сквозь зубы.
Понимаешь, Алёшка, есть такая вещь – офицерская честь. И по всему выходило, что запятнал я её. К тому же и деньги проигранные вернуть не мог, жалованье моё годовое немногим было более трехсот рублей, да из Чернополья в год присылали мне около двух сотен. Так что висели на моей совести эти невозвращённые пятьсот пятьдесят рублей, мучили и жгли. По всему выходило, что наилучший выход для моей чести – зарядить пистолет и разнести себе череп. Я даже заряжал… а воли поднести к виску и нажать спуск уже и не хватало – будто удерживал меня кто. Ну а насколько было мне погано, ты представить себе не можешь… кто в таком положении не побывал, тот и не поймёт.
А потом пришёл ко мне капитан Бортников и присоветовал подать в отставку. Разумеется, по причине пошатнувшегося внезапно здоровья. Полковой лекарь, сказал, подтвердит, с ним уже потолковали.
И подал я на высочайшее имя прошение об отставке. В таких делах, доводилось мне слышать, ответа долго ожидать приходится, да и не особо любят отпускать офицеров молодых, мало послуживших. Польза для отечества, понимаешь, то, сё… Однако же моё прошение удовлетворили уже спустя пару недель.
И стал я, Алёшка, штатским. Из полковых казарм выехал, снял в городе квартиру подешевле. Знаешь, говорят: с глаз долой – из сердца вон? Неправда это. Во всяком случае, со мной так не вышло. Не видел я с той осени восемьдесят шестого никого из наших полковых, а душу мою как грызло, так и продолжало грызть.
Полтора месяца я на диване провалялся, начал было пить, да в горло как-то не шло. В Чернополье вернуться? Ну уж нет, там тоска меня ещё крепче скрутит, и есть на то причины. Прикинь, каждую ночь мне этот гадёныш Коврижкин снился. Понял я тогда, что шулер он первостатейный, с игры кормится, к таким дурням, как я, наловчился втираться в доверие.
А как лёг в тот год первый снег, так явились ко мне незнакомые люди потолковать. И уж после выяснилось, что не люди то, а Иные, пришли меня посвящать. Знаешь, забавная случайность вышла. Два месяца не слезал с дивана, а тут приключился солнечный день, в Петербурге в ноябре это редкость. Вот и стукнуло мне в голову пойти прогуляться. И надо же – углядели меня на Невском двое Тёмных, обрадовались – цветок души у меня что надо! – ну и после подкатили с предложением. А я и не стал сомневаться да спорить. Не то чтобы вот так с ходу поверил, но казалось мне тогда – пускай уж что угодно, только не эта слякотная тоска. И веришь ли – как вышел я из Сумрака Тёмным Иным, так сразу и отпустило. Уже больше двух лет я Тёмный – и не слишком часто вспоминалась мне та история московская. Да если и вспоминалась, то без особых чувств. Думал, уж всё, отболело, отгорело. Ан нет… вот встретил в здешнем захолустье Бортникова, и разом всё вернулось, вся та мука.
Ну что, потешил я твоё любопытство? Знаешь, ты ничего мне сейчас не говори, ладно? А то ещё соболезновать полезешь или того хуже – магией предложишь снять мою тоску. Но не смей! Это дело только моё, и с собою я уж сам как-нибудь разберусь!
…Разобраться, впрочем, не получилось, ибо вскоре стало не до терзаний душевных. Показались вдалеке столбы дымов, послышался собачий лай. Давыдово! Значит, побоку дурные мысли, значит, работаем.
Глава 10
Сани мы оставили в Давыдово, на дворе у старосты. «Верхом, милые, только верхом! – наставляла баба Катя. – Это ж лес, понимать надо! Нет в нём никаких дорог, да и тропки только зверями натоптанные. Ну, чай Иные, не заплутаете… а я вам и указку дам, как до Дедушки добираться. Без указки-то его найти мудрено». Мы и к ней-то добирались верхом, что едва не подпортило нашу легенду в глазах селян: ежели барин так расхворался, что потребна ему бабка, то как же он удержится в седле?
Как же повезло нам вчера! Я-то уж настроился на долгий и тяжёлый разговор, наполненный намёками и угрозами. Артефакт «честные глаза» – маленькая, размером с ноготок, хрустальная черепаха – не позволил бы старухе заметить мою ложь. Спасибо дядюшке, снабдил полезной вещью. Однако же одной только магией враньё не скроешь – если баба Катя умна, то несообразности в моих словах заметит. И задумается. Что же до Алёшки, то у него такой штучки не было, и потому, как договорились мы, следовало ему держать рот на замке, отвечая лишь на простейшие вопросы. Но хватит ли у него силы закрыть от ведьмы свой ум, если она попробует вломиться? А если и закроет – о чём та подумает, натолкнувшись на крепкий заслон?
Но все опасения наши облетели, как последняя листва на стылом ноябрьском ветру. Баба Катя – маленькая, сухонькая, похожая на мышь – оказалась милейшей старушкой. Светлый её цветок души лучился радушием, не было в нём ничего жёлтого, лилового, багрового. Разве что бежевая задумчивость временами наслаивалась на зелёное благорасположение да на синее достоинство.
