Израиль Литвак наслаждался успехом и всеобщим вниманием до самой своей смерти в 1960-м году, в возрасте девяноста двух лет. После смерти интерес к его творчеству сошёл на нет, о нём практически забыли на долгих тридцать лет, до начала 1990-х. Сейчас вновь возникший интерес к его работам не ослабевает, аукционные цены на них выросли от тысячи до пяти-семи тысяч долларов. Работы Литвака находятся в Бруклинском музее и МоМА; продажей его работ и популяризацией творчества американских примитивистов занимается «Galerie St. Etienne». Первые выставки художников-самоучек состоялись в ней в 30-х годах прошлого века, и вот уже более семидесяти лет она выставляет работы Джона Кейна, Мориса Гиршфельда, Лоуренса Лебдушки, Абрама Левина, Эдварда Хикса, Эмилии Бранчард и многих других. Среди них, разумеется, работы Израиля Литвака – они представлены вот уже на шести групповых выставках начиная с 1952 и заканчивая 2011 годом.
Биография Израиля Литвака включена в «Энциклопедию американского фолк-арта».
В коллекции Бруклинского музея находится фотография Израиля Литвака, сделанная фотографом Вивиан Черри в 1940 году.
Давид Бурлюк: монгол, казак или еврей?
Попытка не очень серьёзного исследования
– И всё же – был ли Давид Бурлюк евреем? – часто спрашивают меня знакомые и друзья, узнав, что я занимаюсь исследованием творчества «отца русского футуризма», точнее, всей его удивительно творческой семьи. Ну как же – разве может быть представителем какой-либо другой национальности человек с именем Давид Давидович?
«Моё вступление в 1894 году во второй класс классической гимназии в городе Сумы Харьковской губернии сразу дало мне прозвище «художника» среди бутузов и шалунов класса. Не упоминаю, что порядком страдал от них также и за своё «еврейское» имя Давид», – писал Бурлюк в своей автобиографической книге «Фрагменты из воспоминаний футуриста».
Давид Бурлюк. 1950 г. Фото Альфреда Валенте
Что там Давид – родные и друзья называли Бурлюка Додичкой! Возьмём, например, фрагмент из «Полутораглазого стрельца» Бенедикта Лившица – из его воспоминаний о пребывании в Чернянке зимой 1911 года:
«Дней через пять по нашем приезде меня отзывает в дальний угол Людмила Иосифовна (мать Давида Бурлюка – прим. автора). Она почему-то питает ко мне великое доверие и, со слезами в голосе, допытывается у меня: – Скажите, серьёзно ли все это? Не перегнули ли в этот раз палку Додичка и Володичка? Ведь то, что они затеяли теперь, переходит всякие границы.
Я успокаиваю её. Это совершенно серьёзно. Это абсолютно необходимо. Другого пути в настоящее время нет и быть не может».
Не иначе как Додичкой называл Бурлюка и Маяковский. Вот фрагмент из воспоминаний о Маяковском Марии Никифоровны, Маруси Бурлюк, жены нашего героя:
«1911 год, сентябрь месяц. Москва, пыльная и усталая от жаркого лета, встретила меня по приезде из Ялты ранними осенними дождями.
В половине сентября приехал учиться Бурлюк. Чтобы не стынуть под открытым небом, я ожидала Бурлюка с вечернего рисования в подъезде почтамта; там было тепло – за стеклянными дверьми, глотавшими толпы людей.
Владимир Владимирович Маяковский, тогда уже звавший Бурлюка «Додичка», в эти вечера часто брел с нами по бульварам через Трубную площадь до Тверской и здесь приникал своими чёрными строгими глазами к стеклу витрины с вечерними телеграммами, беззвучно кричавшими об осенних распутицах, о снежных заносах, сквозившими худосочными сведениями о загранице».
Личное дело Давида Бурлюка, Одесская рисовальная школа. Фото автора
Или возьмём, например, письмо Маяковского Бурлюку, тогда уже жившему в Америке:
<Берлин. 15 сентября 1923 г.>
Дорогой Додичка!
Пользуюсь случаем приветствовать тебя.
Шлю книги.
Если мне пришлёте визу, буду через месяца два-три в Нью-Йорке.
Мой адрес: Berlin, Kurfürstenstrasse, 105, Kurfürstenhotel, или Москва, «Известия»,
или: Лубянский проезд, д. № 3, кв. 12, Москва
или: Водопьяный пер., д. № 3, кв. 4.
Обнимаю тебя и весь твой род.
Целую тебя.
Твой В. Маяковский.
«Таков Додя Бурлюк», – заканчивает свой очерк о Бурлюке «Октябрь на Дальнем» Николай Асеев.
И так далее.
Собственно, сам Бурлюк своего старшего сына Давида с детства также называл Додиком, Додичкой.
Когда у Бурлюка появилось это одесское «Додя», «Додичка»? Возможно, именно в нашем городе, куда он впервые приехал учиться в 1900-м году?
«Вторая зима в Казани (1901–1902), – пишет Бурлюк в своих воспоминаниях. – Предыдущую зиму, таковую вторую в моей жизни, посвящённой палитре, и кистям я провел в Одессе. Родитель мой, получив место на юге, в имении у Днепра – посоветовал мне так далеко не ехать, а перевестись в Одесское художественное училище. Я послушался. Отправился в Одессу. Я жил тогда в Одессе «пыльной»… Поселился в доме номер 9 по Преображенской улице как раз наискосок от школы».
И вправду – было в поведении Бурлюка что-то, природно присущее евреям. Например, коммерческая жилка. Вот что, к примеру, пишет он сам в воспоминаниях: «В 1915 году поселился на станции Иглино около Уфы. 1916, 17 годы там: много писал красками – более 200 картин. Поставлял сено в армию. Был «образцовым» поставщиком».
А ещё – ярко выраженный отцовский инстинкт. Всегда и везде старался он устроить жизнь своей семьи, и не только семьи – друзей. «Отец русского футуризма» и вправду проявлял отеческие чувства к своим ближайшим соратникам. Дадим слово тому же Бенедикту Лившицу:
«…Тем более странно и неожиданно прозвучали его слова:
– Деточка, едем со мной в Чернянку!
Мне шел двадцать пятый год, и так уже лет пятнадцать не называли меня даже родители».
Бурлюк носился с Хлебниковым. Помогал Маяковскому. «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтобы писать не голодая. На Рождество завёз к себе в Новую Маячку. Привёз «Порт» и другое», – вспоминал Маяковский.
Стоп. Рождество… Наша теория рассыпается, как карточный домик. Так кем же был Бурлюк?
При попытке ответить на этот кажущийся несложным вопрос мы наталкиваемся на целый массив противоречивой информации. Более того, зачастую эта информация подаётся заведомо пристрастно. Для установления истины лучшим способом будет обращение к архивным данным и воспоминаниям самого художника.
«Пока пишу по-русски, а потом, может быть, и на родной украинский язык перейду. <…> Украина … была и остаётся моей родиной. Там лежат кости моих предков. Вольных казаков, рубившихся во славу силы и свободы», – пишет Давид Давидович в своих автобиографических «Фрагментах из воспоминаний футуриста». И дальше: «Дед Фёдор Васильевич был крутого нраву. Он сердился на моего отца, Давида Фёдоровича, что тот женился на городской… <…> Ворчал, а сам своих троих сыновей (Давид, Егор, Евстратий) и дочерей (Вера, Татьяна, Анюта, Марьяна) всех сквозь университеты провёл…
Отец и мать, живя на хуторе, решили вести трудовой образ жизни. Хрупкая матушка (урождённая Людмила Иосифовна Михневич, из Ромен, а ранее Нежина) захворала, надорвав спину.
Гнездо Бурлюков было в Рябушках. Прадед Василий заложил его ещё во времена наполеоновского нашествия. Занимался пчёлами потомок вольных запорожцев, никогда не знавших крепостного права.
<…> Со стороны отцовской – украинские казаки, потомки запорожцев. Наша уличная кличка «Писарчуки». Мы были писарями «Запорожьего вийска»… В нашем роду по отцовской линии только поколение моего отца пошло регулярно учиться в средней и высшей школах. Оторвалось от земли».
И далее пишет Давид Давидович о своих предках по материнской линии:
«Наследственность и внушение… Брат матушки моей Людмилы Иосифовны Михневич – Владимир Осипович Михневич, известный фельетонист, газетчик 80-90-х годов, издавал вместе с Нотовичем «Новости»… Дядя-писатель учился в Академии художеств, но по близорукости художество бросил (я унаследовал от него страсть к перу и сам близорук)».
Давид Давидович любил описывать свою жизнь и историю своего рода и делал это многократно. А после первой через сорок лет расставания встречи с сестрой Людмилой – это случилось в Праге осенью 1967 года, – и её попросил записать историю семьи Бурлюков. Воспоминания эти под названием «Фрагменты семейной хроники» были опубликованы в 48-м номере издаваемого Давидом и Марусей в Америке журнала «Color & Rhyme».
Но сначала вновь предоставим слово самому мэтру. В своём автобиографическом конспекте «Лестница моих лет», записанном с его слов верной спутницей Марией Никифоровной, он рассказывает:
