Быть может, в действительности Гарденз и Хоумстедз – это совершенно одно и то же место, как носок, который можно вывернуть с лица наизнанку.
В Нью-Джерси бетонные дома-бункеры стояли, сбившись в кучку, между дорогой, лесом и полем, и по сравнению с окрестными просторами это маленькое пятнышко цивилизации казалось микроскопическим, ничтожным и ненадежным.
В Куинсе семейные дома располагались вокруг коммунального сада, где, чисто теоретически, можно было разбить самые настоящие овощные грядки прямо посреди городских декораций. А еще там можно было ощутить особый привкус исключительности, социального обновления. Саннисайд-Гарденз, эти экспериментальные Сады, были помесью кропоткинской коммуны с парком Грамерси. Совсем как Розин брак (пускай даже глупый Альберт ошибочно не относил себя к аристократии)!
Ну, и что с того, что Роза одним махом погубила партийную карьеру Альберта? Погубила – поскольку он сломился, уступил не ячейке, а Розе, – а значит, выказал слабость и ненадежность. (Как будто он не выказал ровно те же качества, если бы уступил ячейке!) Уж лучше пускай они тоже узнают то, что знает Роза. В любом случае, Роза понимала, что не только погубила, но и спасла ему карьеру. Она положила конец его прозябанию в рядах манхэттенских коммунистов, где агенты, введенные в заблуждение говорливостью и запонками Альберта, а также квартирой Альмы (с ее гранитной пепельницей и спасенным мейсенским фарфором), могли бы и дальше полагать, что у него достаточно и денег, и влияния для помощи партии. На деле же у него не было ни денег, ни влияния. Из них двоих сильнее была Роза – какими бы фантазиями насчет Альберта ни тешила себя ячейка. Быть может, она-то и могла бы добиться какого-то успеха в Саннисайде.
Итак, Саннисайд. Переезжать туда решили к концу июля. С помощью Сола Иглина, важного партийца, в середине августа они заключили договор об аренде дома на Сорок шестой улице. Новенькие водительские права Альберта благополучно сгинули где-то в глубинах его бумажника еще до того, как его кожаные подошвы получили хоть малейший шанс нажать на чугунную педаль газа “Джона Дира”.
Утопия смотрится куда выгоднее, когда поблизости от нее есть остановка метро, и всего за пять центов можно со скрежетом вернуться в реальный мир.
Удачное ли время они выбрали? Вот с этим вышла катастрофа, в которой заключалась бездна иронии. Роза, Альберт и их воображаемое дитя справили новоселье в тот самый день, когда был подписан пакт между Гитлером и Сталиным и Народный фронт был уничтожен единым росчерком пера.
Роза и Альберт угодили в пасть к истории и задрожали там, как дрожит мышь в кошачьей пасти.
* * *
Война перевернула вверх дном жизнь коммуниста-вербовщика в Саннисайде, как и все вокруг: этот пакт в одночасье опрокинул все риторические доводы Народного фронта. Ага, попробуй-ка всучить такой товар, как Гитлер, типичному “попутчику” – из тех, кто, осмелев от антифашистских настроений, только что тихонько, на цыпочках вошел в партию. На следующий же день, услышав о предательстве Сталина, поспешно бросившегося в объятья к нацистам, он уже рвал в клочки агитационные брошюры. Европа, корчась под градом кошмарных событий, требовала, чтобы молодежь шла воевать на настоящих – не идейных – фронтах. И чтобы красные снова стали евреями.
Альберт, оказавшись в такой изоляции, так и не приспособился к жизни в Гарденз.
Он почти сразу же начал сбегать оттуда (прибегая к помощи надземки) к своей прежней жизни.
И там совершал разнообразные неназываемые провинности – такие провинности, на какие только был способен аристократ-выпивоха с немецким акцентом, спасавшийся от своей неудачной семейной жизни в питейных заведениях Манхэттена.
“Болтливый рот топит флот” – такая есть поговорка. А еще болтливый язык может потопить самого болтуна, утянув его в пучину американского коммунизма.
А вот Роза прижилась на новом месте. Она прожила там четыре десятилетия, даже больше. Кто бы мог подумать, что такие плоды даст ее “нет”, сказанное Нью-Джерси? Роза Ангруш-Циммер, которая чуть ли не за волосы вытащила себя из подсобки бруклинской кондитерской, где они с сестрами препирались из-за пустяков, едва ли думала, выходя замуж за Альберта, что ей предначертано судьбой осесть в этом окраинном районе. И все-таки, хорошенько окопавшись в этом огромном “нет”, каким являлся Куинс, вполне можно было наладить жизнь.
Письма Альберта-изгнанника (а их было немного) приходили из Ростока, из Лейпцига – из городов, которые благодаря журналу “Лайф” просто невозможно было представить себе иначе, как только в виде сплошных руин, целых дворцов, рассыпавшихся на груды камней. Эти письма как будто выскакивали из некой машины, умевшей воспроизводить немецкие почтовые марки и штемпели и запущенной куда-нибудь на Сатурн или на Луну, потому что эти планеты вообразить было гораздо легче, чем послевоенный Росток. Конверты явно вскрывали и снова запечатывали, прежде чем они попадали в Розин почтовый ящик. Альберт явно угодил в Гуверовский список неблагонадежных лиц – было чем гордиться. Мать комкала скупые страницы и отправляла их в мусорное ведро, а дочь забирала конверты и, держа их над паром, отклеивала марки.
И вот, спустя примерно год после бегства Альберта за океан, Роза соорудила святилище: на маленьком полукруглом столике на кухне выстроились шесть томов Сэндбергова “Линкольна”, а на книжные корешки опирался небольшой медальон с рельефным портретом Авраама Линкольна – общий подарок сестер Розы к ее тридцатилетию. Так место выбывшего Альберта занял Линкольн.
Коммунистические убеждения Розы, ядро всех ее познаний, выдержали испытание на прочность и в отсутствие Альберта, и в отсутствие всякой поддержки извне. Роза, в отличие от Альберта, не нуждалась ни в какой подпитке тщеславия, не упивалась дутой риторикой. Крах ее брака произошел одновременно с крахом Народного фронта – и эта двойная катастрофа протравила резкую черту, обозначив границы ее личных взглядов. И когда произошло очередное предательство – когда Гитлер напал на Россию, – Роза не попала в число тех, кто утратил бдительность и снова позволил одурманить себя публично выражаемыми мнениями.
Она не разговаривала – она читала. Работала. Бывала на собраниях, но не хвасталась этим, бралась за маленькие поручения – сходить на собрание, посвященное правам жильцов, или в молодежный клуб. Твердо выступала за объединение рабочих в профсоюзы, за национализацию промышленности и за просвещение масс, однако не сотрясала воздух всеми этими идеями, как многие хвастуны из Народного фронта, а с молчаливым упрямством общинного активиста воплощала их в жизнь: поддерживала Публичную библиотеку Куинсборо и Благотворительную ассоциацию полицейских, переводила какого-нибудь ирландского мальчишку через дорогу (он сам обычно робел) и угощала кусочком пиццы. Розины коммунистические убеждения в военные годы стали чем-то вроде книжки с продовольственными карточками, которую выдавали Розе вместе со второй книжкой – на младенца Мирьям. Каждую книжку она хранила в отдельном бумажнике из мягчайшей телячьей кожи, что смотрелось насмешкой в такие времена, когда мяса было не достать. С политическим кредо можно было поступать так же, как с этими карточками: отрывать от себя по маленькому кусочку только тогда, когда это необходимо, а остальное приберегать на будущее – в надежде, что запасов хватит до лучших времен, когда осада кончится.
В период продуктового дефицита в “Уайт-Касле” на Куинс-бульваре исчезли гамбургеры, но сотрудники “Риалз Рэдиш-н-Пикл” так привыкли ходить туда в обеденный перерыв, что все равно шли – и обедали крутыми яйцами. Когда же война окончилась и вместо яиц снова появились гамбургеры, мир уже изменился. Розина война отличалась от войны, пережитой всеми остальными, однако в некотором смысле ничем не отличалась: она сделала Розу еще большей американкой.
Двоюродный брат Розы, Ленин Ангруш, подхватил вместе с социалистической лихорадкой и другую хворь, симптомы которой выражались в том, что он непрерывно молол языком, причем выкладывал все, что думал, первому попавшемуся собеседнику. Ленни был чересчур открытым – душа у него была как разверстая скважина. К тому же Ида, жена Залмана, так и не уберегла эту скважину от местного акцента. Роза даже пыталась направить Иду к частному преподавателю дикции на Гринпойнт-авеню, но та не сочла это нужным. И Ленни, при всех его передовых и понятных одним лишь посвященным интересах – мировая революция, шахматы, нумизматика, – так и разговаривал, будто уличный продавец каштанов, или мороженщик, или как голова, торчащая из канализационного люка. А вот Роза никогда бы не допустила, чтобы ее ребенок, когда вырастет, говорил на вавилонском наречии Куинса, которое отличается от позорного бруклинского выговора прежде всего ворчливыми и апатичными полутонами.
