сторону большевиков, мелькнула строчка – его сын этого принять не мог.
Чего не мог принять? Большевиков или отца-генерала, переметнувшегося в стан врагов? Это было слишком сложно, и Кривоносова решила вопрос легко: отринутый сын бежал с белыми, а там и сгинул.
Нравилась-то она нравилась, а вот понравится ли тетке Шестопалова? И вообще, как и со стихами, стали возникать мысли, что пьеса никуда не годится.
* * *
К проходной театра она подошла на ватных ногах. Она подумала, что, может быть, встретит своего «дедушку» и он сразу спросит: «Говно принесла?» А если Божество осудит? А если майор Вихрь?
Ноги автоматически повернули обратно к метро.
На афише театра было название «Это любил Ленин» с переченем разных номеров ожидаемого спектакля-концерта. Оказывается, Ленин много чего любил, кроме «Аппассионаты», например, драматурга Шатрова и певца Кобзона.
«Ну так и меня полюбит, – разозлилась Кривоносова. – В конце концов я немало сделала для этого театра – спасла от смерти режиссера». Кстати, внизу афиши стояло: «Н. Осипчук».
Фамилии «дедушки» она не знала и решила, что он и есть Осипчук, раз Н.
На проходной попросили документ. Оля дала студенческий. Вахтер долго переписывал данные билета, потом спросил:
– К кому?
– К Буромской. Мне куда?
– Там скажут.
Вступила в храм. В храме пахло капустой. Очевидно, неподалеку был буфет.
Спросить было не у кого. И Кривоносова пошла на запах капусты. Там сидел одинокий «дедушка» – перед ним стояла тарелка борща и лежал нормированный кусок черного хлеба, он читал, не отрываясь от еды.
Оля собралась с духом:
– Приятного аппетита, Николай Алексеевич, – она постаралась вложить в приветствие немного веселой насмешки, но «дедушка» не обратил никакого внимания, он продолжать хлебать борщ и читать. Потом что-то пробормотал.
– Что? – спросила Оля. – Что вы сказали?
– Мы сказали – супа хочешь?
– Хочу.
– Иди возьми – видишь, стоят тарелки, а дальше бак, бак видишь?
– Вижу. У меня денег нет… с собой…
Николай Алексеевич поднялся, подошел к буфетчице, что-то сказал, и она немедленно принесла Оле суп и пайку черного.
– А где спасибо?
– Спасибо.
Режиссер придвинул к ней рукопись, которую читал. Это был «Август четырнадцатого» в самиздате. Оля один раз видела самиздат в жизни, когда еще в школе подруга на уроке физики пододвинула к ней несколько плохо пропечатанных страниц и сказала: «Читай, сколько успеешь – столько успеешь. Но если кто увидит – посадят».
Кривоносова начала читать, и от страха, что ее засекут, плохо понимала, о чем это все. Какой-то алкоголик никак не мог доехать куда-то, потому что все время пил. Никакой интересной антисоветчины в этом не было, и Кривоносова растерялась.
Сейчас к ней ползла более объемистая рукопись.
– Я не успею, – сказала Оля, – мне к Буромской надо. Она ждет.
Это она, конечно, приврала, никто ее не ждал.
– Пьеса? – кивнул режиссер на папку. – О чем?
– Да о том же, – кивнула Оля на подбирающийся к ней текст.
Николай Алексеевич задумался, потом взял ее папку:
– Дай посмотреть, а ты пока ешь. Хочешь, еще хлеба попрошу. Да иди сама возьми, пока никто не видит.
Оля пошла и взяла еще – голодная была.
В это время в коридоре раздались громкие голоса. Сначала громкий четкий женский голос: «Я такое убожество не надену. Как это может быть – все одинаковые и все в коричневом. Мы, что, гитлерюгенд? Это, по-вашему, любил Ленин?»
Ей отвечал негромко и нечетко испуганный голос костюмерши.
– Марецкой костюм не нравится, – не отрываясь от чтения «Прорыва», заметил режиссер, – он никому не нравится. Сэкономили на художнике и вот пожинают.
– А какая у вас фамилия? – спросила Оля, вспомнив Н. Осипчука.
– У нас Осипчук.
– Ну, значит, это вы ставите спектакль с этими костюмами?
– Ну и что?
– Разве не вы должны решать?
– Я должен отвечать, а решают другие, совсем другие. А кто такая Ларочка Апраксина? Молодая?
Оля собрала все свое мужество и независимо сказала:
– Главная героиня. Молодая.
– Тогда Терехова, – сказал как бы сам себе режиссер. – А Алексей?
– Главный герой.
– Значит, майор Вихрь. А этот шутник тоже главный?
– Не очень. Это второстепенный герой.
– Адоскин. Нет, ничего, все расходится. Поела? Пошли.
И, схватив папку, быстро пошел к лифту. Оля семенила за ним, почему-то чувствуя себя униженной дурой.
* * *
Так начался у Оли новый этап жизни. Пьесу было решено прочесть сначала в узком кругу. Осипчук по этому поводу появился в Литинтитуте и забрал студентку Кривоносову с марксизма-ленинизма, объяснив недоумевающему преподавателю:
– К дню рождения Ленина спектакль готовим. Распоряжение ректора – освобождать по первому требованию.
Преподавать взял под козырек.
По дороге Оля спросила:
– А при чем ректор?
– А у вас разве не ректор? А кто?
– Я не поняла.
– Не поняла и не надо. Значит, сейчас будешь читать.
– В смысле?
– Вслух будешь читать.
Кривоносова задумалась – читать очень хотелось. Она знала, какие места у нее выигрышные, а какие – не очень. И потом, авторское чтение, она слышала, что это очень уважают. По дороге бурчало в животе – есть хотелось.
Стол топорщился остро отточенными карандашами. Божество, не глядя, брало карандаш уверенным жестом хирурга и так же уверенно вело четкую линию рисунка. При этом читка продолжалась.
Кривоносова читала ужасно, спотыкалась, сбивалась, время от времени говорила: «Ну это ерунда, это я выкину!» Но слушатели ничего не выражали, и бедная Оля продолжала заикаться, буквально доволакивая читку. К концу подпустила пафоса и закончила выразительным пассажем:
– Медленно поднималось апрельское солнце тысяча девятьсот шестнадцатого года. Никто не знал, что будет впереди. Всем верилось в вечный мир и что-то светлое.
Божество отложило карандаш и негромко спросило:
– И как это все называется?
Осипчук ответил так же негромко:
– «Прорыв».
– Хорошее название.
– Хорошее, – покивало окружение.
– Но не подойдет.
– Не подойдет, – согласилось окружение.
Божество потянулось к папке, которую Оля продолжала крепко держать в скрюченных на нервной почве руках. Осипчук потянул папку к себе. Кривоносова будто не понимала, что он от нее хочет.
– Гуля, – тихо сказал ей режиссер, – дай мне пьесу.
– Почему Гуля? – не поняла Кривоносова.
– Дай мне пьесу.
Оля не понимала, почему ее назвали Гуля.
– Меня так звал дедушка, – сказала она.
– А я кто? Я дедушка и есть. Я твой дедушка, разве не так?
И потянул пьесу к себе. Оля не отдавала – она очень хотела уйти. Позор унижения ее парализовал. Окружение и Божество терпеливо дожидались завершению поединка.
Победил Осипчук и положил пьесу на стол.
– Вот, – сказал он.
Главный режиссер открыл пьесу на последней странице и подчеркнул острым карандашом четыре слова: «Апрельское солнце шестнадцатого года». И проверил на звук: «Апрельское солнце шестнадцатого года» – так и назовем.
– Очень хорошо, – согласилось окружение.
Заглянула секретарша и показала мимически, как глухонемой глухонемому: пора кончать, у вас обед, вас ждут.
– Ну что ж, – главный сложил карандаши и вернул Осипчуку папку: – Приступайте. Евгения Михайловна, позаботьтесь о договоре, ну и всякое такое.
В коридоре слышались голоса, и среди них выделялся голос примы:
– Ну сколько же можно! Человек специально для нас готовит обед, все согласились, что это хорошее дело, уточнили время – кажется, в чем дело, – нет, каждый раз мы кого-то ждем.
– Мы ушли вниз! –
