мама пришла с подругой, а мест больше не дают.
– Ах черт, ну пошли к администратору.
Повернулись и пошли вместе в зрительскую часть. От администратора Николай Алексеевич вышел с бумажкой – Оля бросилась к входу, чтобы успокоить маму. Но подружка уже купила билет с рук.
– Ну зачем? – расстроилась Оля. – У меня хоть место хорошее. Какое у вас?
– Под люстрой.
– Ну вот видите, а у меня…
Оля посмотрела на контрамарку и в ужасе увидела «на свободное». Это было совсем плохо.
Она взяла контрамарку и сказала:
– Я знаю, что с этим делать.
И побежала все тем же секретным ходом и опять там встретила Николая Алексеевича.
– Господи, куда вы все время ходите?
– Прячусь, – беззаботно сказал Осипчук, – а ты давай за кулисы – там встретимся. Ну-ка покажи, что на тебе надето.
Этот вопрос они с мамой долго обсуждали и нашли единственно правильное решение – летнее платьице с рукавами-фонариками.
– Боже, – сказал Николай Алексеевич, – что за «Артек», ты еще галстук повяжи. Солидная пьеса, серьезная тема, над тобой смеяться будут.
– Ну и пусть, – обозлилась Оля, – поздно уже.
– Идем в костюмерную – может, там подберут.
– Ничего мне надо, – завопила Кривоносова, – это платье мама шила. И всё. Если хотите, я могу вообще не выходить.
– Этого «вообще» не может быть. ЮА требует, чтобы ты вышла вместе с ним.
– А он тут при чем?
Раздался третий звонок. Оба поспешили за кулисы.
Они оба притулились в дверях на бархатной скамеечке. К ним тут же подошла склочная зрительница и потребовала уступить ей место, потому что ее не устраивает сидеть за очень толстой теткой вот точно с таким же начесом.
– Дорогая моя, – неожиданно галантно произнес Осипчук, – я вам помогу найти другое место.
– Нет, я хочу вот это!
Но Николай Алексеевич, буквально источая высочайшую сладость общения, наклонился и сказал зрительнице нечто коротко и емко. Она сразу же ушла.
– Ты ее матом послал? – спросила Оля, неожиданно для себя переходя на «ты».
– Нет, я сказал, что это место для одного очень известного актера.
– Кого? – не поняла Оля. – Кто этот актер?
Тогда Осипчук приблизился к ее уху и, обдав ее легким коньячным дыханием, сказал:
– Майор Вихрь.
Вдруг пошел занавес. Оля замерла. На сцене оказался рояль. За роялем сидел пианист. В яме оживился оркестр. Маленький человек, похожий на дирижера, прошел, кланяясь, на дирижерское место.
Ничего похожего не было в суровой постановке Осипчука.
Изменилась интонация. Что-то потерялось, стало мило и неопасно. И та же самая музыка звучала легкомысленно, намекая, что все кончится замечательно. Но ведь эта музыка вызвала у Оли и Зои Ипполитовны слезы буквально неделю назад. Что за магия в этом театре.
Много раз звучал смех. Слишком много.
В антракте никто не ушел – Оля специально следила. Один зритель попросил пальто, но, достав кошелек, тут же вернул пальто и побежал в буфет.
Мама с подругой были в восторге. Оля знала, что во втором действии будут хорошие места, которые она очень любила. И ждала с нетерпением начала.
В антракте Осипчук не появился, и на второй части его вообще не было.
«Решает вопросы, – подумала Кривоносова, – ничего, разгребет и придет».
Опять музыка, опять дирижер, опять хохмы, которые Оля не писала, но вихрастому актеру в роли веселого солдатика, очень нравилось веселить зрителя, и он буквально сыпал байками, становясь практически главным персонажем.
Мест, которые Оля ждала, не было вообще – их просто выкинули. Главный герой мелькал на заднем плане, а его сына играл совсем другой артист, а не майор Вихрь. Оле даже пришлось попросить шепотом программку у билетерши, и та буквально подарила ей лишнюю, отказавшись от мелочи.
Оля дождалась хорошо освещенной сцены, которую она терпеть не могла, и заглянула в программку.
Фамилии Осипчук там не было вообще. Постановщиком было Божество. И вообще было много замен – буквально каждая напечатанная фамилия была зачеркнута и сверху от руки были написаны неизвестные Оле имена.
Свою фамилию Оля не сразу узнала – она была не Кривоносова, а Криворотова.
Это был шок. Она тихо побрела за кулисы, на нее шикали помрежи, кто-то приставил палец ко рту, и Оля пошла тише. Она упорно шла по этой светящейся дорожке, потом поднялась на лифте, потом заглянула в буфет – Осипчука нигде не было. Она зашла в костюмерную, потом к реквизитору – все ее поздравляли.
Она хотела видеть Николая Алексеевича.
Она спустилась обратно, думая, что они разминулись. Уже на сцене ее железной рукой подхватил помреж и на шум аплодисментов буквально выпихнул на сцену – там уже кланялся главный и при виде испуганной Оли вальяжно протянул руку и вывел ее на авансцену.
В зале пронеслось недоумение: а это кто такая? И стали заглядывать в программку, а там было написано, что она Криворотова.
Неловко присев в непонятном реверансе, Оля выскочила обратно в зал – у дверей уже стояли преподаватели, мама с подружкой и еще какие-то люди.
– Мама, ты Николая Алексеевича видела? – крикнула Оля, принимая кучу букетов и тут же передавая всё Зое Ипполитовне.
– Вы идите, я потом, – она еще раз пробежалась по коридорам закулисья, потом схватила пальто в гардеробе и выбежала во двор.
Во дворе стояла милицейская машина, и в нее два милиционера запихивали Осипчука как-то странно – руками за голову, будто били по волейбольному мячу.
Оля бросилась к машине, но не успела – разбрызгивая снежную грязь, автомобиль выруливал на улицу Горького.
* * *
Уж очень глухие и беспросветные шли годы. Осипчук мотал семь с половиной лет за распространение самиздата. Оля к нему не ездила, у нее мама болела. Но писала, и много. Осипчук любил ее письма – в них он узнавал Олин дар.
После института ей удалось устроиться в издательство – читать самотек. Самотек – не самиздат. От поступающих рукописей у Кривоносовой постоянно болела голова. Мама приучила ее читать от корки до корки, ничего не пропуская. Зоя Ипполитовна и сама порой предлагала свои услуги, когда Оля не справлялась со сроками. Но и у нее начинало болеть сердце, тогда она доставала заветные потрепанные книжечки, доставшиеся еще от бабушки, – Чехова. И погружалась в хорошую литературу.
Осипчук писал редко – может, ему не разрешали. Письма были сухие, но можно было угадать намеки, например, он иногда передавал привет то Шухову, то Матрене, один раз Костанжоглову.
Женщины легко угадывали имена и догадывались о подтекстах. Иногда для этого приходилось кое-что перечитывать.
Им повезло. У них не было обыска, их никуда не вызывали. Они жили, как всегда. Газет не читали, радио слушали в пол-уха. И все время ждали возвращения Николая Алексеевича, изменений в Политбюро – ну не могут они жить вечно, да лета, наконец, ждали, внимательно глядя на градусник.
Оля жила без того, что называлось личной жизнью. Ее личная жизнь сидела в заключении, и чем больше она думала о
