прозвучал добродушный голос очень известного артиста, и шутка: – «Блюда стынут».
Вслед за главным кабинет очистили от присутствия всех присутствовавших – секретарша укоризненно вынесла полную пепельницу, хотя вроде никто не курил.
Николай Алексеевич и Оля молча шли к лифту.
– Простите, Ольга… не знаю вашего отчества, – крикнула вслед завлитка, – завтра с паспортом только не в обеденный перерыв. У нас это святое. – И исчезла за дверью туалета.
– Почему святое? – не поняла Оля.
Николай Алексеевич пояснил:
– А еда вообще святое. Это особенно в тюрьме понимаешь.
Сели в лифт. В гардеробе взяли верхнюю одежду. Осипчук галантно подал жалкое Олино пальтишко с чуть порванной подкладкой.
Вышли молча.
– А куда они шли?
– Кто?
– Обедать? В буфет?
– Боже упаси. Уговорились с одной гениальной поварихой и ходят к ней столоваться. Я один раз сподобился. Готовит фантастически. А мы знаешь куда пойдем? – В ВТО, там тоже хорошо кормят.
– Но мне в институт надо.
– Поговорить надо. Это важнее.
В ресторане положил перед ней толстую перепечатанную пачку листов.
– Одолеешь?
– Что это?
– За ночь. Утром в театре отдашь. Ты же придешь с паспортом?
Оля стала прятать текст в сумку. Загнулся первый листок – мелькнула странная фамилия Амальрик.
– Дай родителям почитать.
– Да вы что?! – возмутилась Оля. – Да они меня убьют. Они чистые люди.
– А вдруг не убьют.
Николай Алексеевич ухватил за фартучек проплывающую мимо с подносом официантку.
– Срочно, – сказал он ей, – голуба!
Он так сказал это «голуба» – как будто это был условный пароль. Вместо того чтобы рассердиться и отхамить, голуба быстро отнесла поднос и принесла меню, корзиночку с хлебом и масло.
Масло Оля не любила, а Осипчук любил – сразу стал намазывать на хлеб и есть. Жуя, делился впечатлениями:
– Сроки горят. Сухофрукт родился в апреле, а спектакль датский. Будем гнать.
– Кто родился?
– А кто, по-твоему, в Мавзолее лежит? Живой труп?
Оля хотела, чтобы ее утешили после такого ужасного провала, хотела поговорить о пьесе, спросить, что за люди ее слушали и вообще что он сам думает о ее первом опыте и надо ли ее читать на семинаре. И еще немного про актеров, какие они и можно ли ей ходить на репетиции.
– Да нет, конечно, – ответил Осипчук, – на последний вопрос: оказывается, она задала его вслух.
– Надо будет, позовем. А по тесту будем работать. Открывай вторую сцену, первую – потом. Ну что за лабуду несет у тебя этот комик, с чего он так веселится – люди умирают, гробов не хватает, а он зубы скалит.
* * *
Ох и тяжело же было Оле с этим режиссером. Он не зубы скалил – он уничтожал ее на корню издевательскими репликами, сарказмом по поводу ее абсолютной невинности во всех областях: от политических до романтических. Во всех вопросах Кривоносова была девственно дремуча. В ее коммунальном мирке папа читал только газету «Правда», а мама брала из библиотеки Ремарка. А тут распахивался такой мир, в котором она буквально тонула, настолько она была неграмотна – какие философы, какой Флоренский, какой «Закат Европы»?! Какие-то привычные основы рушились, и не с кем больше ей было говорить, кроме как с Осипчуком, который оказался временно завязавшим алкоголиком и то только в связи с постановкой, которую ему случайно доверили – вот эту самую пьесу.
* * *
Несмотря на строгий запрет, Оля просиживала почти на всех репетициях, когда они проходили в большом зале – там было где спрятаться. А поскольку спектакль был одобрен на всех уровнях и сроки горели, то в зале начали работать почти сразу.
Николай Алексеевич понятия не имел, что Оля сидит и слушает и смотрит, он позволял себе едкие реплики по поводу явных исторических ляпов, которые драматург допускал от торопливости и необразованности. И вообще крыл ее последними словами, называя «мадам Рекамье». Оля вдавливалась в стул и казалась самой себе невидимкой.
Но репетировал он безумно интересно – много показывал, и его предложения всегда вызывали одобрительный смех актеров. Он часто матерился, Оля уже привыкла к мату, особенно среди прозаиков, но Осипчук матерился виртуозно и необидно. Одна немолодая актриса на все «изысканные» выражения, которые позволял режиссер, вскрикивала: «Умоляю, повторите, запомню, запишу, это не должно пропасть, это должно уйти в народ».
– Да оно оттуда пришло, – парировал режиссер, добиваясь того, чего хотел, и каким-то загадочным образом получалось так, что после удачного повторения короткой сцены актеру начинало казаться, что именно он это предложил, именно его была идея – он даже принимал несколько надменную позу, подчеркивая свое авторство. Осипчук ухом не вел и шел дальше. Оля, прячась в пыльной ложе, начинала психовать и даже лупить по портьере кулаком от злости на несправедливость. Однажды после такой трепки портьеры в зале наступила тишина, и Кривоносова поняла, что ее засекли, – она еще начала страшно кашлять от пыли, а дверь в ложе заклинило или вообще кто-то запер. У Оли началась клаустрофобия и паническая атака.
– Кто там? – неприятным голосом поинтересовался Осипчук. – Покажитесь, пожалуйста, немедленно.
Все на сцене повернулись к ложе и старались угадать, кто там прячется – журналист «Театральной жизни», ревнивая жена майора Вихря или, может, Божество – инкогнито, тут надо было быть поосторожней.
Дверь поддалась, и Оле удалось вовремя смыться. В институт она бежала, боясь, что за ней гонится Николай Алексеевич, сейчас догонит и даст по шее.
* * *
Однажды в их коммунальной квартире раздалось четыре звонка. Ни тетки на кухне, ни жилец Алексей Иванович с горячей сковородкой в руках, ни орущие подростки, галдящие в коридоре, – никто не пошел открывать. Все знали, что это к Кривоносовым.
Но когда вдруг раздался один, и бесконечный, как будто кнопку вдавили пальцем да так и не отпустили, Алексей Иванович, не дойдя до своей комнаты, повернулся и направился к входной двери, не выпуская из рук горячую сковородку.
В дверях стоял Осипчук, он приветливо обдал Алексея Ивановича матерком и потребовал Кривоносовых.
Вид у него был внушительный, Алексей Иванович, слегка присев, указал на дверь с большими красивыми цветными стеклышками, сказал «они там» и быстро удалился.
Осипчук постучал вежливо, но твердо. На такой стук не открыть нельзя. Открыли. В дверях стояла заплаканная Оля. За столом сидела заплаканная мама, а на столе лежал, закрытый простыней, очевидно, папа Мирон.
Оля бросилась на шею Николаю Алексеевичу. Это была помощь, на которую они уже и не надеялись.
– Аля, кто это? – спросила мама.
– Это Николай Алексеевич, он режиссер, он мою пьесу ставит.
Николай Алексеевич занялся всеми необходимыми делами, которые обе женщины переложили на него с чувством невероятного облегчения.
Документы, справки, необходимые звонки – ему пришлось все сделать самому. Зоя Ипполитовна смотрела на внезапно появившегося режиссера с молитвенным восторгом. Она охотно взяла от Осипчука толстую папку с названием «Белая книга» и спрятала под свой матрац. Собственно, Николай Алексеевич появился в Олиной коммуналке именно с целью
