Нет, не похоронили.
Просто бросили. Как безнадежного. Подыхать.
«Холодно», — канула в темноту вторая мысль. По наитию рука проделала еще один взмах. Затем еще. Наклонись ко мне в эту минуту сама Смерть, я бы так поймал ее за глотку, тоньше Витаса бы спела. Но под руку не попало ничего, кроме пустоты.
Нужно встать.
Чччччерт! Молния влетела мне в бочину как пуля со смещенным центром — пронзила брюхо и вышла через височную часть. Как же это больно! Приложив ладонь к туго перевязанному торсу, скорчившись от боли и издавая при этом тошный скрип, я улегся обратно. Хорошо хоть боль оказалась дрессированной, утихла, едва я вновь принял горизонтальное положение. Убралась в свою обитель, но слишком четко обозначила — вернется по первому же зову.
— Что, браток, эт самое, отошел? — спросил кто-то тихим голосом. — Ты бы повалялся еще, штопали же только недавно. И это… Уж прости, должен буду, все сигареты твои извел.
Отняв голову от подушки и повернувшись на голос, я углядел размытый силуэт сидящего на кровати мужика. Разумеется, наличие живого человека в темно-сером пятне можно было предположить только благодаря прозвучавшему оттуда голосу, иначе я счел бы его за потек ржавчины по стене. Все же я не исключал, что и этот контур, и его голос — всего лишь глюк или часть сна, которая почему-то продолжала вполне автономное существование. Ну как, например, шапка царя в «Иване Васильевиче», после того как оказалось, что Шурик в отрубях все кино пролежал.
Что до меня, то я не мертв, не погребен заживо, залатан и не одинок, что уже само по себе неплохо. Как для необходимого минимума в начале следующей главы моей жизни.
— Доктор придет утром, — сказал человек. — Он каждое утро обход делает. По всей Виннице, никого навестить не забывает. Его могут разве что не дождаться, тут уж как повезет. Дома Валерьич теперь только траву от простуды выдать может. Пациентов держать опасно. «Дожье», эт самое, шнарит, ежедневно наглядывает. Ты-то сам, вообще, как, жить будешь?
Голос владел чудодейственным эффектом. По крайней мере мою сердечную амплитуду ему удалось выровнять лучше всякого кардиотоника. Я слушал бы его, даже если б он партию «Онегина» сейчас исполнять начал.
Ты только пой, Вася, пой — так и хотелось сказать.
— Еще не знаю, — ответил я, и мой голос напомнил голос дряблого старика, извиняющегося за то, что пернул в троллейбусе.
— Значит, будешь, — утверждающе сказал человек. — Тебя зовут Салман, верно? — Я почему-то предположил, что он закончит свое предположение словами: «тот самый Салман, что поднял на уши всю „дожью“ рать партизанской тру-диверсией на Малых Хуторах». Но он этого не сказал. Вместо этого все тем же тихим голосом объяснил: — Я слышал, док так тебя кликал. И еще один, тот, что приходил. Кажись, Призраком, эт самое, его зовут. Матерый он, говорят. Хорошо, видать, его знаешь?
— Где моя одежда? Ствол?
На самом деле это меня волновало теперь уже не особо, ибо главное, что не зарыли. Ну а мысль о заточении в «дожьей» темнице — не такая уж и безрассудная, если подумать, — мне тогда в голову не пришла. Гораздо более важным казалось другое — смогу ли я двигаться? И поэтому, вопреки предупреждающим маякам здравого смысла, я все же совершил этот дерзкий поступок. Медленно, не переставая ассоциировать себя с доходящим участником Первой мировой, спустил босые ноги на пол, ощутил ступнями его холод.
Живущий в неглубокой (всего-то сантиметров шесть) пещере зверь приблизился к выходному проему. Но наружу не показался. Обозначил свое присутствие короткой вспышкой, обжегшей все внутренности. Отреагировал я на нее сжиманием челюстей и сощуриванием глаз.
Обошлось. Первый барьер, можно сказать, взял.
— Ну ты и упертый. Швы, эт самое, разойдутся — док по новой латать же не будет! Не любит он, когда его предписания под хер кидают.
— Не разойдутся, — заверил его я. — Чего тут темно, как в заднице? И что за, м-мать, дыра?
— Да, эт самое, полтретьего ночи на дворе. Хотел, чтоб звезды было видно? В сауне мы, на Покрышкина. Осилишь встать, дверь направо. Шагов пять будет. Хотя твоих десять, наверное.
Чтобы подняться, пришлось напрячься существенней. И, несмотря на собачий холод в каменной (воображение нарисовало именно каменные стены) комнате отдыха, от усердий меня прошиб липкий пот. Зверь не только показал клыкастую морду, сомкнул, сволочь, челюсти. Хапнул в этот раз за бочок, мало не показалось. Я потащился к двери.
Нашел сразу. Толкнул. Воздух, куда холоднее пола, хлестнул по лицу. Противно на дворе. Как и почти всегда под конец октября, будто я об этом когда-нибудь забывал. Но на небе мерцают звезды, на поросшем травой дворике перевернутый деревянный столик и пара стульев, на боковом дворе приподнятая на одну сторону легковушка. Бензин сливали, знакомый почерк.
Обстановка прояснилась, дышать стало легче. Я осознал свое присутствие в реальном мире. И пусть за спиной меня ждал полный мрак с едва лишь немного выделяющимся контуром сидящего человека, я знал, что снаружи все же привычный мне мир, а не царство вечной глухой ночи.
Возвратившись к своему ложу, которое от входа виднелось как размытая, продолговатая клякса, я осторожно присел на край. В голове как обычно. Первые по важности задачи сменяются вторыми, третьими и так далее по нисходящей. Вот только убедился, что смогу ходить — что у нас тут теперь по важности ничуть не менее чем возможность видеть, — и мозг переключился на прием новой волны. Волны под названием «Да как же тебя угораздило, Салман?». Мысли-вопросы, мысли-догадки, мысли-кое-какие-соображения и мысли-осознавания огромными черными грузовиками и мелкими, наглыми легковушками заполонили главную автостраду, ведущую к моему думательному центру. Я выстроил у них на пути блокпост с большим мерцающим табло «Не сейчас!», но понимал, что надолго этого сооружения не хватит. Нужно отвлекаться на что-то другое, попридержать этот поток как можно на дольше.
— Сколько я здесь?
— Да вчера, эт самое, под утро притащили. Ты в беспамятке был, а потом док еще и наркоза не пожалел. А притащил тебя такой же доходяга, как ты. Валерьич над ним тоже корпел. Я ему говорил: зря, эт самое, стараешься, док. Трупы ведь шить, что китайскую игрушку ремонтировать. Один хрен выбросишь. Помотали ему кишки покруче, чем тебе. А тот все равно, значит — Призрак просил. Мужик околел, эт самое, как раз вечером вот.
«Никитин?» — подумав о майоре, хотел было спросить я. Но вовремя остановился — док же, стало быть, не назвал его, и Призрак не спалил. Значит, и обозначалово это ни к чему, мало ли что за пассажир этот мой собеседник.
— Пушка моя где?
— Да ты не мандражуй, не кинули тебя. На тумбочке все: и одежда, и автомат с патронами. Никто на твое зариться не будет. Протяни назад руку, нащупаешь.
Нащупал. Отсоединил рожок, нащупал оболочку патрона, выщелкнул пару штук на ладонь. Вообще уж теперь легко стало, словно подозрение на рак опроверглось. Зарядил обратно, поставил ствол у кровати.
— Сам-то давно тут?
— Да уж месяца два, может, больше.
— Болеешь или приткнуться некуда?
— Иронизируешь? — вроде как обиженно. — После тебя, думаешь, кто дерьмо выносил? Санитаром я у дока. Да и идти мне больше некуда. Натоптался, хватит.
Чувствуя, как слабеет блокпост внутри башки, я понял, что завести разговор нужно о чем-нибудь, только бы занять мозг в другом направлении.
— И где бывал?
— Та «где-где»? Где все, кто хотел жить в нормальных условиях. На границу, эт самое, ходил. Да и за ней, пожалуй, тоже счастье искал.
— А чего, под колючкой прополз? — спрашиваю. — Или русские, может, таможню открыли?
Пару секунд в комнате было совершенно тихо.
— Да кто ж ее откроет-то?
— В смысле? Как кто? Те, кто поля вдоль границы минами засеяли. Или и мины уже убрали?
— Так ты что, эт самое, не в курсе, что ли?
Разумеется, видеть его я не мог, но чувствовал: смотрит он на меня как на партизана из землянки, интересующегося нет ли в селе немцев. Году эдак в восьмидесятом.
— Русские сдвинули карантинный рубеж почти до Москвы. Неужто не слыхивал? Пару ближайших областей в этот, как его… конгломерат отделили, особый режим ввели. Все как у нас: чрезвычайное положение, облавы, комендантское время, конвойный медосмотр, эт самое, патрули — хер из дома выйдешь. Только солдатня вся на месте, никто по домам не побег. Полноценный, эт самое, военный режим. В кулаке гражданских держат, по нам видят, чем халатность обернуться может. А только хрен это помогает. Ни режим, ни маски, ни живая «изгородь» на кордоне конгломерата. И там выкос пошел. Миллиона, эт самое, два инфицированных за периметр депортировали. Даже тех, кто просто носом шмыгал. Давно уже. Еще в прошлом году там весь этот шухер начался. В Ростове я, эт самое, лично был — то же, что у нас в Виннице. Только оружия у людей на руках больше осталось, мочат друг друга, не считая патроны. Вот так-то. А ты говоришь, поля.
