— Чего это с тобой? — осведомилась она.
— Ничего, сестра. Просто мне хорошо. Я счастлива.
— Думаешь, человеку в этом мире больше нечего делать, кроме как быть счастливой?
— Можно ведь быть счастливой и трудиться на общую пользу, разве не так?
— Не знаю. Я никогда не пробовала.
— Бедная сестра, тебя опять беспокоит голова, да?
— Занимайся своей головой, а я уж как-нибудь позабочусь о своей!
Сестра Раскаяние плеснула в таз немного воды, сполоснула лицо и вытерла его шерстяным лоскутом, извлеченным из складок поношенного платья.
— Думаешь, после наказания человек приобретает более здравый взгляд на вещи?
— Наказание закончилось.
Однако при воспоминании о нем настроение слегка померкло. Мрачное было время, даже несмотря на глубокое убеждение, что жизнь в колонии легкой быть не должна. Правда, Учитель в конце концов сократил заточение с пяти дней до трех — без нее он не мог управиться с матерью Пуресой, да к тому же брат Терновый Венец растянул лодыжку, свалившись с трактора. «Они нуждаются во мне», — подумала она, и дух ее вновь воспарил, оставив далеко внизу унылую комнату и недовольное лицо сестры Раскаяние, все еще вытиравшейся после своего краткого омовения. «Они нуждаются во мне, и я — здесь». Сестра Благодеяние прислушивалась к этим словам, как ребенок к звону бечевки, на которой в синей вышине мечется бумажный змей, уносимый сильным ветром.
— Грядет хороший день, да, Господи, — снова запела она.
— Ну, это смотря по тому, как его провести, — раздраженно огрызнулась сестра Раскаяние. — Мне бы твои заботы. Я вот ума не приложу, что делать с Кармой. Ходят слухи, у нас новый обращенный?
— Говорить об этом еще рано, но я надеюсь. Очень надеюсь. Для колонии это может стать началом новой жизни. Может, это знак Небес и мы вновь преуспеем, как в прежние дни?
— Мужчина?
— Да. Я слышала, душа его очень страдала.
— Молодой? Я имею в виду, настолько ли он молод, что мне теперь придется не спускать с Кармы глаз?
— Я его не видела.
— Дай Бог, чтобы он оказался постарше и похилее, — вздохнула сестра Раскаяние. — А заодно и со слабым зрением.
— У нас что, мало здесь старых и слабых? Нет, Тауэру нужны молодые, сильные и жизнеспособные.
— Это все, конечно, очень хорошо. Только в теории. А на практике я должна учитывать Карму. Ох, это так непросто — быть матерью.
— Да, — понимающе кивнула сестра Благодеяние. — Это верно.
— Тебе-то что, для тебя это все уже в прошлом. А вот для меня только начинается.
— Кстати, сестра, насчет Кармы. Может быть, лучше ей на время уехать?
— Куда?
— У тебя же есть сестра в Лос-Анджелесе. Карма могла бы пожить у нее…
— Стоит ей раз вырваться, и она уже никогда не вернется. Ее манят мирские удовольствия. Она ведь не знает, насколько они ничтожны и как умеют предавать. Отправить ее к сестре — то же самое, что послать прямиком в ад. Как ты можешь даже предлагать такое? Наказание отбило у тебя чутье?
— Не думаю, — неуверенно возразила сестра Благодеяние. Конечно, ей казалось немного странным, что после таких страданий она так замечательно себя чувствует, однако наказание закончилось почти неделю тому назад и уже начало расплываться в ее памяти, будто изображение в потрескавшемся и грязном зеркале.
Выйдя из комнаты, она снова запела, прерываясь лишь для того, чтобы приветствовать встречных.
— Доброе утро, брат Сердце… Мир с тобой, брат Свет. Как твоя новорожденная козочка?
— Очень резвая. И жирная, как масло.
— Чудесно.
Новый день, новый козленок, новый обращенный. «Да, Господи, хороший день грядет».
— Доброе утро, брат Язык. Как ты себя чувствуешь?
Брат Язык улыбнулся и кивнул.
— С твоей птичкой тоже все в порядке?
Еще один кивок, еще одна улыбка. Она знала, что он может говорить, если захочет. Но, может быть, сейчас как раз кстати, что он не говорит…
«Да, Господи…»
Она растопила печку на кухне. Потом помогла сестре Раскаяние поджарить окорок и яйца, надеясь, что Учитель выйдет к завтраку и объявит нового обращенного допущенным. До сих пор только он и мать Пуреса видели этого человека. Он проводил время в Башне, осматривая колонию, беседуя с Учителем, спрашивая и отвечая на вопросы. Это был трудный период для них обоих. Сестра Благодеяние знала, как нелегко добиться допущения, и надеялась, что Учитель проявит снисходительность к мужчине. Колония нуждалась в новой крови и новых силах; в последнее время братья и сестры стали слишком часто болеть из-за переутомления. Все они приветствовали бы еще одну пару рук, способную доить коров и коз, собирать урожай и рубить дрова, и пару хороших сильных ног, чтобы пасти скот…
— Ты опять размечталась, сестра, — упрекнул ее брат Терновый Венец. — Я уже трижды просил тебя отрезать еще хлеба. Моя лодыжка не поправится на пустой желудок.
— Она уже совсем зажила.
— Вовсе нет. Ты так говоришь просто потому, что затаила обиду, когда я поведал Учителю о твоих грехах.
— Чепуха. У меня нет времени обижаться. И лодыжка твоя совсем не распухла. Ну-ка, давай на нее взглянем.
Брат Язык прислушивался к перепалке, ревнуя, как всегда, когда сестра Благодеяние оказывала внимание кому-то еще. Он приложил руку к груди и громко закашлялся, но сестра давно уже изучила все его трюки и притворилась, что не слышит.
— Как новенькая, — резюмировала она, слегка притронувшись к лодыжке брата Венца.
Новая лодыжка, новый рассвет, новая коза, новый обращенный… «Да, Господи…»
Но Учитель так и не появился. Сестре Раскаяние пришлось отнести в Башню завтрак на троих, пока сестра Благодеяние помогала Карме убрать со стола и вымыть посуду.
Бренча оловянными тарелками и кружками, сестра возобновила свои вокальные упражнения. Для обитателей Тауэра ее репертуар звучал непривычно: до сих пор здесь звучали лишь старые, торжественные протестантские гимны с новым текстом, написанным Учителем. Все они были абсолютно одинаковы и никогда никого не ободряли и не утешали.
— Зачем вы так шумите? — фыркнула Карма, сметая со стола крошки с таким видом, будто каждая из них нанесла ей смертельное оскорбление.
— Потому что чувствую полноту жизни и надежду.
— Ну, а я — нет. Здесь все дни одинаковы. Ничего не меняется, кроме того, что мы стареем.
— Замолчи сейчас же! И перестань копировать свою мать. Привыкнешь брюзжать, потом не отучишься.
— Ну и что? Зачем мне отучаться?
— Не дай Бог, кто-нибудь услышит, что ты говоришь, — попеняла ей сестра Благодеяние, стараясь, чтобы голос ее звучал построже. — Мне было бы больно, если бы тебя снова наказали.
— Я и так терплю наказание двадцать четыре часа в сутки только потому, что я здесь. Ненавижу это место! Как только представится возможность, сбегу, не раздумывая.
— Нет, Карма, нет. Я знаю, очень трудно думать о вечности, когда молода, но ты должна попытаться. Ступая по каменистой земле босыми ногами, ты придешь на тихие золотые улицы Небес. Запомни это, дитя.
— Откуда я знаю, что это правда?
— Это — правда (но ее собственный голос отозвался в ушах фальшивым эхом: «Верно ли?»). Ты должна заполнить свой разум видениями небесного благоденствия, Карма («Должна ли?»).
— Не могу. Я все время думаю о мальчиках и девочках в школе. Об их красивой одежде, о том, как они много смеются и сколько у них книг, которые можно читать. Сотни книг о том, о чем я никогда даже не слышала. Просто дотронуться до них и знать, что они есть… о, как бы это было чудесно! — лицо Кармы побледнело от волнения, и усыпавшие его красные точки выступили еще ярче, напоминая клоунский грим. — Почему у нас здесь нет книг, сестра?
— Кто бы о нас заботился, если бы вся колония уткнула носы в книги? Надо работать, чтобы…
— Не в том дело.
— Сейчас небезопасно об этом говорить, — смущенно заметила сестра Благодеяние. — В правилах ясно сказано…
— Никто не подслушивает. Я знаю настоящую причину. Если мы прочтем в книгах, как живут другие люди, то можем не захотеть оставаться здесь, и тогда никакой колонии не будет.
— Учитель лучше знает, что нам нужно. Ты должна помнить об этом.
— Я этого не понимаю.
— Ох, Карма, дитя мое. Что же нам с тобой делать?
— Дайте мне уйти.
— Мир — очень жестокое место.
— Более жестокое, чем здесь?
Ответа не последовало. Сестра Благодеяние, отвернувшись, старательно скребла оловянную тарелку. «Самое время, — думала она. — Самое время Карме покинуть нас. И самое время мне ей помочь. Я чувствую, что должна это сделать, только не знаю, как. О, Господи, подскажи мне!»
— Мистер Куинн не думает, что мир так уж жесток, — заметила Карма.
Ее фраза поразила сестру Благодеяние своей неожиданностью. В последние дни она запрещала себе вспоминать его. Когда он возникал в ее сознании, как чертик из коробки, она силой загоняла его обратно, прижимала крышку и старалась держать ее как можно крепче. Но крышка была скользкой, а руке не хватало ни силы, ни быстроты, и время от времени он вновь объявлялся — молодой человек, которого она предпочла бы никогда не встречать.
