— Может, это она брата Языка так назвала?
— Да нет, что вы! Какой смысл? Она не хуже меня знает, что его зовут Майклом. Майкл Робертсон.
— У тебя хорошая память, Карма.
Она вспыхнула и прикрыла руками лицо, неловко пытаясь скрыть румянец.
— У меня нет ничего такого, что стоило бы запоминать. Единственное, что я могу читать, — книгу записей Учителя, и то только тогда, когда ухаживаю за матерью Пуресой. Знаете, я иногда читаю ее вслух, как повесть. Мать Пуресу это успокаивает. Она только изредка прерывает меня, чтобы спросить, жили ли эти люди с тех пор счастливо. Я всегда отвечаю, что да.
Куинн вдруг живо представил себе странную и трогательную картину: девочку, совершенно серьезно читающую вслух список имен, и помешанную старуху, слышащую за этими именами волшебную сказку: «Давным-давно жили-были женщина по имени Мэри Элис Фэзерстоун и мужчина по имени Майкл Робертсон…» — «И с тех пор они живут счастливо?» — «О да, с тех пор счастливо».
— Но, может быть, Чарли — подлинное имя еще кого-нибудь из братьев? — спросил он.
— Нет. Я уверена.
Они уже почти дошли до машины. Внезапно девочка забежала вперед и распахнула дверцу. С воплем триумфа схватила бутылку лосьона, лежавшую на переднем сиденье, и приложила к лицу, будто надеялась, что лекарство подействует даже сквозь стекло.
— Теперь я буду выглядеть, как все другие девочки, — шептала она наполовину себе, наполовину Куинну. — И я поеду в Лос-Анджелес, и буду жить с моей тетей, миссис Харли Бакстер Вуд. Замечательное имя, верно? И я вернусь в школу, и буду…
— С тех пор жить счастливо.
— Да, я буду. Я БУДУ!
Хотя Куинну удалось, лавируя между деревьями, подогнать машину к самой двери кухни, втаскивать сестру Благодеяние на заднее сиденье им пришлось всем втроем. Потом брат Язык положил ей под голову сложенное одеяло, а на лоб — влажную тряпку. Сестра не протестовала и даже не корчилась от боли — она была без сознания.
Оба мужчины понимали, что это дурной знак, но Карма была слишком мала для подобных выводов.
— Она заснула. Значит, боль утихла и ей уже лучше, верно? Она будет жить счастливо с тех пор, правда?
Куинн был слишком занят, чтобы отвечать.
— Замолчи! — внезапно проскрипел брат Язык голосом хриплым, как давно не смазывавшиеся дверные петли.
Карма, поперхнувшись последним словом, смолкла, пораженная тем, что он заговорил.
— Как думаете, она не сползет с сиденья? — спросил Куинн у брата, вытиравшего глаза рукавом.
— Нет, если вы не будете гнать.
— Я не могу себе позволить ехать медленно.
— Вы имеете в виду — врата Неба открываются для нее?
— Она очень больна.
— О, Боже! Господи, даруй ей легкий конец в ее страданиях.
Куинн сел за руль и заскользил вниз по склону. В зеркало заднего обзора он видел, как брат Язык молится, упав на колени и воздев руки к небесам. Потом деревья скрыли его.
Вскоре Куинн выехал из зоны орошаемых земель. Деревья вокруг становились все более чахлыми и низкорослыми. Лишенная растительности, бурая, безжизненная местность, казалось, была создана для смерти.
— Сестра, — позвал Куинн. — Вы меня слышите, сестра? Если это кто-то с вами сделал, виноват я. Я нарушил ваши инструкции. Вы велели не пытаться входить в контакт с О'Горманом, потому что это может принести много вреда. От меня требовалось лишь узнать, где он находится, и сообщить вам. Я нарушил ваши указания и очень об этом жалею. Пожалуйста, послушайте меня, сестра. Я прошу прощения.
Ему показалось, что последнее слово отозвалось эхом от скал, тянувшихся вдоль дороги. В тот же момент его глаза, случайно заглянувшие в зеркальце, отметили, что серая масса на заднем сиденье чуть пошевелилась.
— Зачем вам понадобилось нанимать меня, чтобы найти мертвого человека, сестра?
Ответа не последовало.
— Давая мне инструкцию не входить с ним в контакт, вы не могли не знать, что он умер. К тому же умер не обычной смертью. Кто мог вам об этом рассказать, кроме убийцы? Почему спустя столько лет он вздумал написать письмо с признанием в преступлении? Не потому ли, что неделю назад я попросил вас передать весточку Марте О'Горман — весточку, которая положила бы конец ее сомнениям?.. Это ведь под вашим давлением убийца написал покаянное письмо, не так ли? Почему вы пытаетесь его защитить?
Она внезапно вскрикнула, и в этом крике Куинн явственно уловил ноты боли и протеста.
— А вы абсолютно уверены, сестра, что он раскаялся и никогда больше никого не убьет?
Раздался еще один крик, еще более неистовый, чем первый, исполненный боли и ярости, как плач ребенка, впервые в жизни столкнувшегося с несправедливостью. Впрочем, Куинн затруднился бы ответить, была эта ярость направлена на него — из-за его вопросов, на убийцу — за его предательство или на кого-то третьего.
— Кто убил О'Гормана, сестра?
Глава восемнадцатая
В Сан-Феличе сестру Благодеяние торопливо погрузили на носилки и утащили куда-то в недра городской больницы. Куинн же попал в цепкие ручки молоденькой регистраторши, немедленно впихнувшей его в комнатку, не превышающую размерами ящик из-под пианино. Потом начались вопросы.
Как зовут больную женщину? Кто ее ближайшие родственники? Сколько ей лет? Какими хроническими или инфекционными заболеваниями она болела прежде? Когда и что она в последний раз ела? Рвало ли ее? Была ли рвота бесцветной? Какой запах исходил от рвотной массы? Была ли у больной затруднена речь? Дыхание? Не было ли кровавого поноса? Не замечала ли она кровь в моче? Какими признаками сопровождалось начало ее нынешнего заболевания? Судороги мышц? Бледность или покраснение лица? Руки были холодные или теплые? Наличествовал ли бред? Сонливость? Расширены или сужены были зрачки? Не выступали ли красные пятна вокруг рта и на подбородке?
— Прошу прощения, — взмолился наконец Куинн. — Я не в состоянии ответить на ваши вопросы. Мне ведь не пришлось обучаться медицине.
— Но вы уже совершенно правильно ответили почти на все, — удивилась регистраторша. — Подождите здесь, пожалуйста.
Следующие полчаса Куинн провел в одиночестве. В комнатке было невыносимо душно, пахло лекарствами и еще чем-то тяжелым, вероятно, потом и страхами всех тех людей, которым пришлось проводить здесь время в ожидании, уставившись на дверь в безмолвной мольбе. С каждой минутой запах все усиливался. В конце концов Куинну стало казаться, что он уже комом стоит у него в горле.
Он встал, решив хотя бы приоткрыть дверь, и почти столкнулся на пороге с высоким, плотным человеком фермерского вида. Незнакомец был в широкополой стетсоновской шляпе и мятом джинсовом костюме; вместо галстука его шею обвивал узенький кожаный ремешок, стянутый большой серебряной застежкой с бирюзой. Лицо у него было настороженное, с изрядной примесью цинизма, будто ему слишком много времени приходилось проводить в местах, связанных с отправлением правосудия, и ничего хорошего он оттуда не вынес.
— Ваше имя Куинн?
— Да.
— Вы не позволите взглянуть на вашу лицензию?
Куинн вытащил из бумажника документ. Незнакомец мельком, без особого интереса скользнул по нему взглядом, будто выполняя набившую оскомину формальность, от которой он лично для себя не ожидал ни малейшей пользы.
— Я — шериф Лэсситер, — представился он, возвращая бумаги. — Это вы привезли сюда женщину?
— Да.
— Ваша приятельница?
— Я познакомился с ней дней десять-одиннадцать тому назад.
— Где?
— В Небесной Башне. Это религиозная секта в горах, милях в пятидесяти к востоку.
Судя по выражению лица Лэсситера, ему уже приходилось иметь дела с Тауэром, и вряд ли особо приятные.
— Вас-то как занесло в эту компанию? — удивился он.
— Случайно.
— Вы что, там жили?
— Нет.
— Слушайте, если вы так и собираетесь торчать тут столбом и талдычить «да» и «нет», мы этак до утра не кончим. Может, расскажете все без наводящих вопросов?
— Не знаю, с чего начать.
— Вот уж это мне без разницы. Начинайте с чего хотите. Только начните, больше я ни о чем не прошу.
— В Тауэр я приехал сегодня утром из Чикота, — начал Куинн. Потом рассказал, как встретил на дороге мать Пуресу и как потом обнаружил мертвого человека. Описал устройство внутреннего двора, положение тела и обстоятельства смерти.
Шериф слушал молча. Лицо его оставалось невозмутимым, лишь чуть сузившиеся глаза выдавали интерес к рассказу.
— Кто это был? — осведомился он, когда Куинн закончил.
— Джордж Хейвуд. Владелец фирмы по торговле недвижимостью в Чикоте.
— Никак нельзя было определить, сам он упал или его столкнули?
— Нет. Я по крайней мере не могу с уверенностью утверждать ни того, ни другого.
