— Дунька, Владимир Петрович у себя?
— Чего? — звонко откликнулась Дунька.
— Дура, говорю, барин дома?
— Сейчас прошли в кабинет. Письмо пишут! — радостно доложила Дунька, точно это письмо было для нее величайшим наслаждением.
Марьи Ивановна твердо и прямо посмотрела ей в глаза, и в добрых выцветших зрачках появилось злобное и тупое выражение.
— А ты, дрянь, если будешь у меня записки носить, так я тебя так проучу, что ты и своих не узнаешь…
Санин сидел и писал. Марья Ивановна не привыкла видеть его пишущим и, несмотря на свое горе, заинтересовалась.
— Что это ты пишешь?
— Письмо пишу, — подымая веселую спокойную голову, ответил Санин.
— Кому?
— Так… редактору одному знакомому… хочу опять к нему в редакцию.
— Да ты разве пишешь?
— Я все делаю, — улыбнулся Санин.
— А зачем тебе туда?
— Надоело мне уже у вас, мама, — с искренней усмешкой ответил Санин.
Легкая обида кольнула Марью Ивановну.
— Спасибо! — с обидчивой иронией сказала она.
Санин внимательно посмотрел на нее, хотел сказать, что она не такая же дура, чтобы не понимать, что человеку скучно сидеть на одном месте да еще без всякого дела, но промолчал. Ему показалось нудно объяснять ей такое простое дело.
Марья Ивановна вынула платок и долго молча мяла его тонкими старческими пальцами одряхлевшей породистой женщины. Если бы не было записки Зарудина и душа ее не была повержена в хаос сомнений и страхов, она горько и долго пеняла бы сыну за его резкость, но теперь ограничилась только трагически жалким сопоставлением:
— Да… Один, как волк, из дому тянет, а другая! И она махнула рукой.
Санин с любопытством поднял голову. Очевидно, старая житейская драма начинала развертываться дальше.
— А вы почем знаете? — спросил он, бросая перо.
И вдруг Марье Ивановне стало стыдно, что она прочла письмо дочери. На старых щеках выступил кирпичный румянец, и она нетвердо, но сердито ответила:
— Я, слава Богу, не слепая!.. Вижу… Санин подумал.
— Ничего вы не видите, — сказал он, — а в доказательство могу вас поздравить с законным браком вашей дочери… Она сама хотела вам сказать, да уж все равно…
Ему стало жаль, что в красивую молодую жизнь Лиды врывается еще одно мучение — старческая тупая любовь, способная замучить человека самой тончайшей и лютейшей пыткой.
— Что? — вся выпрямляясь, переспросила Марья Ивановна.
— Лида замуж выходит.
— За кого? — радостно и недоверчиво вскрикнула старуха.
— За Новикова… конечно…
— А… а как же…
— Да ну его к черту! — с внезапным раздражением вскрикнул Санин. — Не все ли вам равно… Что вы, чужую душу сторожить собираетесь!
— Нет, я только не понимаю, Володя… — смущенно и нерешительно оправдывалась старуха, сердце которой запело, непонятно почему, радостную для нее песню: «Лида замуж выходит, Лида замуж выходит!..»
Санин сурово пожал плечами.
— Чего ж тут не понимать… Любила одного, полюбила другого, завтра полюбит третьего… Ну и Бог с ней.
— Что ты говоришь! — с негодованием вскрикнула Марья Ивановна.
Санин встал спиной к столу и скрестил руки.
— А вы разве всю жизнь одного любили? — спросил он сердито.
Марья Ивановна поднялась, и на ее неумном старом лице выступила каменно-холодная гордость.
— Так с матерью не говорят! — резко выговорила она.
— Кто?
— Что кто?
— Кто не говорит? — глядя исподлобья, спросил Санин.
Он смотрел на мать и в первый раз сознательно заметил, какое у нее тупое и ничтожное выражение глаз и как нелепо торчит на голове всхохленная, как куриный гребень, наколка.
— Никто не говорит! — тупо, каким-то неживым голосом сказала она.
— Ну, а я говорю. Только и всего… — вдруг успокаиваясь и впадая в свое обычное настроение, возразил Санин, отвернулся и сел.
— Вы свое от жизни взяли, а потому никакого права не имеете душить Лиду, — довольно равнодушно проговорил он, не оборачиваясь и принимаясь писать.
Марья Ивановна молчала и смотрела на Санина во все глаза, а куриный гребень еще нелепее хохлился у нее на голове. Мгновенно затирая все воспоминания о минувшей жизни, с ее молодыми сладострастными ночами, она закрыла себе глаза одной фразой: «Как он смеет так говорить с матерью!» — и не знала, что ей делать дальше. Но прежде чем она решила, успокоившийся Санин повернулся, взял ее за руку и ласково сказал:
— Оставьте вы все это… А Зарудина гоните вон, а то он действительно каких-нибудь пакостей наделает…
Мягкая волна прошла по сердцу Марьи Ивановны.
— Ну Бог с тобой, — произнесла она. — Я рада… мне Саша Новиков всегда нравился… А Зарудина, конечно, принимать нельзя, хотя бы из уважения к Саше.
— Хотя бы из уважения к Саше, — смеясь одними глазами, согласился Санин.
— А где Лида? — уже со спокойной радостью спросила Марья Ивановна.
— В своей комнате.
— А Саша? — с нежностью выговаривая имя Новикова, прибавила мать.
— Не знаю, право… пошел… — начал Санин, но в это время в дверях появилась Дунька и сказала:
— Там Виктор Сергеевич пришли с чужим барином.
— А… Гони ты их в шею, — посоветовал Санин. Дунька застенчиво хихикнула.
— Что вы, барин, разве можно!
— Конечно, можно… На кой черт они нам сдались! Дунька закрылась рукавом и ушла.
Марья Ивановна выпрямилась и стала как бы моложе, но глаза ее приобрели еще более тупое и животное выражение. В душе ее моментально, с удивительной легкостью и чистотой, точно она ловко передернула карту, произошла полная перемена: насколько теплело ее сердце к Зарудину раньше, когда она думала, что офицер женится на Лиде, настолько оно стало неприязненно холодным теперь, когда выяснилось, что мужем Лиды будет другой мужчина, а этот мог быть только ее любовником.
Когда мать повернулась к выходу, Санин посмотрел на ее каменный, с серым недоброжелательным глазом, профиль и подумал: «Вот животное!»
Потом сложил бумагу и пошел за ней. Ему было очень любопытно посмотреть, как сложится и разовьется новое запутанное и трудное положение, в которое поставили себя люди.
Зарудин и Волошин встали навстречу с утрированной любезностью, лишенной той свободы, которой пользовался Зарудин в доме Саниных прежде. Волошину было несколько неловко, потому что он пришел с известной мыслью о Лиде и эту мысль приходилось скрывать. Но неловкость эта только еще больше волновала его.
А на лице Зарудина сквозь напускные развязность и нахальство ясно выступала робкая тоска. Он сам чувствовал, что не надо было приходить; ему было стыдно и страшно: он не мог представить себе, как встретится с Лидой, и в то же время ни за что на свете не выдал бы этих чувств Волошину и не отказался бы от привычного самоуверенного, ничем не дорожащего мужчины, который может сделать с женщиной что угодно. Временами он прямо ненавидел Волошина, но шел за ним, как прикованный, не имея сил показать свою настоящую душу.
— Дорогая Марья Ивановна, — неестественно показывая белые зубы, сказал Зарудин, — позвольте вам представить моего хорошего приятеля, Павла Львовича Волошина…
При этом он угодливо, с неуловимо подмигивающей черточкой в самых уголках глаз и губ, улыбнулся Волошину.
Волошин поклонился, ответив Зарудину тою же улыбкой, но более заметно и почти нагло.
— Очень приятно, — холодно сказала Марья Ивановна. Скрытая неприязнь холодком скользнула из ее глаз на Зарудина, и осторожно чуткий офицер сейчас же это заметил. Мгновенно исчезла последняя его самоуверенность, и поступок их, окончательно потеряв игривую забавность, стал казаться ему невозможным и нелепым.
«Эх, не надо было приходить!» — подумал он и тут, впервые, ясно вспомнил то, о чем забывал, возбужденный обществом для него недосягаемо великолепного Волошина. Ведь сейчас войдет Лида!.. Ведь это та самая Лида, которая была с ним в связи, беременна от него, мать его собственного будущего ребенка, который так или иначе, а ведь родится же когда-нибудь! И что же он ей скажет и как посмотрит на нее?.. Сердце Зарудина робко сжалось и тяжелым комом надавило куда-то вниз.
«А вдруг она уже знает? — с ужасом подумал он, уже не смея взглянуть на Марью Ивановну, и весь стал ерзать, шевелиться, закуривая папиросу, двигая плечами и ногами и бегая глазами по сторонам. — Эх, не надо было идти!»
— Надолго к нам? — величаво холодно спрашивала Марья Ивановна Волошина.
— О, нет, — развязно и насмешливо глядя на провинциальную даму, отвечал Волошин и, вывернув ладонь, ловко вставил в угол сигару, дым которой шел прямо в лицо старухи.
— Скучно вам у нас покажется… после Питера…
— Нет, отчего же… Мне тут очень нравится, такой, знаете, патриархальный городок…
