Санин без шапки, в своей широкой голубой, но уже позеленевшей на плечах рубахе, прошел по пыльной улице и длинному, заросшему крапивой переулку к дому, где жил Иванов.
Иванов, серьезный и широкоплечий, с длинными прямыми, как солома, волосами, сидел перед окном в сад, где все больше увлажнялась росой и опять зеленела запылившаяся за день зелень, и методично набивал папиросы табаком, от которого на сажень вокруг хотелось чихать.
— Здравствуй, — сказал Санин, облокачиваясь на подоконник.
— Здорово.
— А меня на дуэль вызвали, — сказал Санин.
— Доброе дело! — ответил Иванов невозмутимо. — Кто и за что?
— Зарудин… Я его из дому выгнал, ну он и обиделся.
— Так, — сказал Иванов. — Будешь, значит, драться? Подерись, я секундантом буду… пусть другу нос отстрелят.
— Зачем… Нос — благородная часть тела… Не буду я драться! — смеясь, возразил Санин.
— И то хорошо, — кивнул головой Иванов, — зачем драться, драться не следует!
— А вот моя сестрица Лида иначе рассуждает, — улыбнулся Санин.
— Потому — дура! — убежденно возразил Иванов. — Сколько в каждом человеке этой глупости сидит!
Он набил последнюю папиросу и сейчас же закурил ее, остальные собрал, уложил в кожаный портсигар и, сдунув табак с подоконника, вылез в окно.
— Что будем творить? — спросил он.
— Пойдем к Соловейчику, — предложил Санин.
— А ну его, — поморщился Иванов.
— Что так?
— Не люблю я его!.. Слизняк!..
— Многим ли хуже всех других? — махнул рукой Санин. — Ничего… пойдем.
— Ну пойдем, мне что! — согласился Иванов так же быстро, как он всегда соглашался со всем, что говорил Санин.
И они пошли по улицам, оба здоровые и высокие, с широкими плечами и веселыми голосами.
Но Соловейчика не оказалось дома. Флигель был заперт, во дворе пусто и мертво, и только Султан громыхал у амбара цепью и одиноко лаял на чужих людей, неведомо зачем ходивших по двору.
— Экая мерзость тут, — сказал Иванов. — Пойдем на бульвар.
Они ушли, затворив калитку, а Султан, тявкнув еще раза два, сел перед будкой и печально стал смотреть на свой пустой двор, на мертвую мельницу и белые узкие и кривые дорожки, змеившиеся по низкой пыльной траве.
В городском саду по обыкновению играла музыка. На бульваре было уже совсем прохладно и легко. Гуляющих было много, и их темная толпа, как бурьян цветами пересыпанная женскими платьями и шляпами, волнами двигалась взад и вперед, то вливаясь в темный сад, то отливая от его каменных ворот.
Санин и Иванов, под руку, прошли в сад и в первой же аллее наткнулись на Соловейчика, задумчиво расхаживавшего под деревьями, заложив руки за спину и не подымая глаз.
— А мы были у вас, — сказал Санин. Соловейчик робко улыбнулся и виновато проговорил:
— Ах, вы меня извините, я не знал, что вы придете… а то я бы подождал… А я, знаете, прогуляться немножечко вышел…
Глаза у него были блестящие и грустные.
— Пойдемте с нами, — продолжал Санин, ласково беря его под руку.
Соловейчик с радостью согнул свою руку, притворяясь веселым, сейчас же ненатурально сдвинул шляпу на затылок и пошел с таким видом, точно нес не руку Санина, а какую-то драгоценную вещь. И рот у него стал до ушей.
Около солдат, с багровыми от натуги лицами дувших в медные оглушительно звонкие трубы, среди которых вертелся и, видимо рисуясь, размахивал палочкой тоненький, похожий на воробья, военный капельмейстер, тесной грудой стояла публика попроще — писаря, гимназисты, молодцы в сапогах и девушки в ярких платочках, а по аллеям, точно в нескончаемой кадрили, навстречу друг другу перепутывались пестрые группы барышень, студентов и офицеров.
Навстречу попались Дубова с Шафровым и Сварожичем. Они улыбнулись и раскланялись. Санин, Соловейчик и Иванов обошли кругом весь сад и опять встретились с ними. Теперь среди них шла еще Карсавина, высокая и стройная, в светлом платье. Она еще издали улыбнулась Санину, которого давно не видела, и в глазах ее мелькнуло выражение кокетливого дружелюбия.
— Что вы один ходите, — сказала сухенькая сутуловатая Дубова, — присоединяйтесь к нам.
— Свернемте, господа, в боковую аллею, а то тут толкотня… — предложил Шафров.
И большая, веселая группа молодежи завернула в полусумрак густой молчаливой аллеи, оглашая ее веселыми звонкими голосами и заливистым беспричинным смехом.
Они прошли до самого конца сада и собирались повернуть назад, когда из-за поворота показались Зарудин, Танаров и Волошин.
Санин сейчас же увидел, что офицер не ожидал встречи и растерялся. Красивое лицо его густо потемнело и вся фигура выпрямилась. Танаров мрачно усмехнулся.
— А эта пигалица еще здесь? — удивился Иванов, указывая глазами на Волошина.
Волошин, не видя их и оборачиваясь, смотрел на Карсавину, прошедшую вперед.
— Тут! — засмеялся Санин.
Этот смех Зарудин принял на свой счет, и это произвело на него впечатление удара. Он вспыхнул, задохнулся и, чувствуя себя подхваченным какою-то тяжелою силой, отделился от своей группы и, быстро шагая своими лакированными сапогами, пошел к Санину.
— Вам что? — спросил Санин, вдруг становясь серьезным и внимательно глядя на тонкий хлыстик, который Зарудин неестественно держал в руке.
«Ах, дурак!» — подумал он с раздражением и жалостью.
— Я имею сказать вам два слова… — хрипло проговорил Зарудин. — Вам передали мой вызов?
— Да, — слегка пожал плечом Санин, все так же внимательно следя за каждым движением рук офицера.
— И вы решительно отказываетесь, как то… следовало бы порядочному человеку, принять этот вызов? — невнятно, но громче проговорил Зарудин, уже сам не узнавая своего голоса, пугаясь и его, и холодной ручки хлыста, которую вдруг особенно остро почувствовал в запотевших пальцах, но уже не имея сил свернуть с внезапно открывшейся перед ним жуткой дороги. Ему показалось, что в саду сразу не стало воздуху.
Все остановились и слушали, в жутком предчувствии, не зная, что делать.
— Вот еще… — начал Иванов, двигаясь, чтобы стать между Саниным и Зарудиным.
— Конечно, отказываюсь, — странно спокойным голосом и переводя острый, все видящий взгляд прямо в глаза Зарудину, сказал Санин.
Офицер тяжко вздохнул, как будто подымая огромную тяжесть.
— Еще раз… Отказываетесь? — еще громче спросил он металлически зазвеневшим голосом.
«Ай-ай… И он же его ударит… Ах, как нехорошо… ай-ай!» — бледнея, не подумал, а почувствовал Соловейчик.
— И что вы, раз… — забормотал он, изгибаясь всем телом и загораживая Санина.
Зарудин вряд ли видел его, когда грубо и легко столкнул с дороги. Перед ним были только одни спокойные, серьезные глаза Санина.
— Я уже сказал вам, — прежним тоном ответил Санин. Все завертелось вокруг Зарудина и, слыша сзади поспешные шаги и женский вскрик, с чувством, похожим на отчаяние падающего в пропасть, он с судорожным усилием, как-то чересчур высоко и неловко взмахнул тонким хлыстом.
Но в то же мгновение Санин, быстро и коротко, но со страшной силой разгибая мускулы, ударил его кулаком в лицо.
— Так! — невольно вырвалось у Иванова.
Голова Зарудина бессильно мотнулась набок, и что-то горячее и мутное, мгновенно пронизавшее острыми иглами глаза и мозг, залило ему рот и нос.
— Аб… — сорвался у него болезненный испуганный звук, и Зарудин, роняя хлыст и фуражку, упал на руки, ничего не видя, не слыша и не сознавая, кроме сознания непоправимого конца и тупой, жгучей боли в глазу.
В тихой и полутемной аллее поднялась странная и дикая суматоха.
— Ай-ай! — пронзительно закричала Карсавина, схватываясь за виски и с ужасом закрывая глаза. Юрий, с тем же чувством ужаса и омерзения глядя на стоявшего на четвереньках Зарудина, вместе с Шафровым бросился к Санину. Волошин, теряя пенсне и путаясь в кустах, торопливо побежал прочь от аллеи, прямо по мокрой траве, и его белые панталоны сразу стали черными до колен. Данилов, стиснув зубы и яростно опустив зрачки, бросился на Санина, но Иванов сзади схватил его за плечи и отбросил назад.
— Ничего, ничего… пусть… — с отвращением, тихо и злобно весело сказал Санин, широко расставив ноги и тяжело дыша. На лбу у него выступили крупные капли тяжелого пота.
Зарудин поднялся, шатаясь и роняя какие-то жалкие бессвязные звуки опухшими, дрожащими и мокрыми губами. И в этих звуках неожиданно, неуместно и как-то смешно-противно послышались какие-то угрозы Санину. Вся левая сторона лица Зарудина быстро опухала, глаз закрылся, из носа и рта шла кровь, губы тряслись, и весь он дрожал, как в лихорадке, вовсе не похожий на того красивого и изящного человека, которым был минуту назад. Страшный удар как будто сразу отнял у него все человеческое и превратил его во что-то жалкое, безобразное и трусливое. Ни стремления бежать, ни попытки защищаться в нем не было. Стуча зубами, сплевывая кровь и дрожащими руками бессознательно очищая прилипший к коленям песок, он опять зашатался и упал.
