В нем что-то порвалось. Красная молния полоснула глаза. Голод, перекинувшийся в неистовую алчность.
Он грубо схватил ее руки и прижал их к простыне, развел коленями ее ноги и ворвался внутрь. Он наслаждался тем, как разрывалась ее девственная плева, как она судорожно сжалась и вскрикнула, наслаждался трением, шелушением. Пьянел от собственного насилия и вскрикнул, когда это опьянение разрядилось ярким взрывом.
Тяжело дыша, откинулся на другую сторону кровати. Искры пульсировали за сетчаткой глаз, болезненно стучали молотки в черепе, и только черный, свинцовый сон принес ему облегчение.
Лилавати неподвижно смотрела в темноту, между ног у нее все было изрыто и все саднило, было липко от семени и крови. Ее мечты были раздавлены, как цветы, сердце ее было растоптано. Пока она не собралась с силами, чтобы перевернуться и тихо плакать в свою подушку.
11
Паланкин резко затормозил в крытом подъезде.
Пол Бигелоу выпрыгнул и расплатился с саисом, коричневое морщинистое лицо которого было искажено гримасой спешки и залито потом. Широкими шагами торопливо взбежал по лестнице. Лошадь затопала прочь, и наемная повозка укатила в облаке красной пыли.
– Добро пожаловать домой, туан Бигелоу.
Бой Один ничем не выказал удивления ранним и неожиданным возвращением господина; может быть, он уже знал, некоторые новости распространяются быстрее, чем цветочная пыльца по воздуху.
Мина дворецкого тоже не выражала волнения, когда Пол подал ему ружье.
– Отнеси это, пожалуйста, в кабинет и положи на комод за дверью.
– Так точно, туан!
– Пусть Яти запрягает, едет на склады и ждет там туана Финдли, как бы долго это ни продлилось. И скажи ему, пусть будет осторожен, в городе сущий ад.
– Будет сделано, туан.
Пол принудил себя идти медленно и бесшумно, когда пересекал холл; он не хотел лишать себя радости. Даже в такой день, как сегодня.
В дверях на веранду он остановился, оперся о косяк, скрестив руки, и выглянул на улицу. На его лице появилась улыбка.
Это была лучшая минута каждого дня: вернуться домой.
Ему нравилась работа в фирме, возня с товарами, списками и цифрами; он любил щекотание нервов в соревновании за лучшие объекты торговли, лучшие цены. После волнующего напряжения во время переговоров и последующего триумфа, после давления, покупки, продажи и погрузки на корабли как можно быстрее, вплотную один за другим оформить документы. И все это не значило для него ничего по сравнению с чувством абсолютного счастья, которое ожидало его здесь, как только он возвращался домой.
Он гордился тем, что был одним из немногих мужчин, у кого здесь была жена, да еще такая, как Георгина, он упивался завистливыми и любующимися взглядами, когда вел ее под руку, элегантно причесанную, в изысканном платье. На званый ужин, на спектакль в ассамблею у подножия Губернаторского холма или – как недавно в феврале – на губернаторский бал, когда город праздновал тридцатипятилетие своего основания. На скачки на ипподроме по ту сторону Серангун-роуд, в красивой шляпке на ее высоко подколотых волосах, на концерт под открытым небом на Эспланаде и на ежегодную регату в день Нового года. Или просто в воскресенье на церковную службу, которая – после сноса церкви Сент-Андруса из-за опасности обрушения – шла то в старой молельне Миссии на Брас-Базах-роуд, то в столь же старом и нуждающемся в обновлении здании суда между Хай-стрит и берегом реки Сингапур.
Но милее всего она была для него дома: в саронге и кебайе.
Вытянув босые ноги с пыльными подошвами и заплетя волосы в небрежную косу, Георгина в свои двадцать два выглядела все еще как юная девушка. А не как мать двоих сыновей, которые вместе с нею и Семпакой сидели тут же на дощатом полу веранды. Углубившись в одну из игр, которыми Георгина заполняла досуг детей, с историями и выдуманными мирами, которые позволяли Полу догадаться, как Георгина проводила свое детство в Л’Эспуаре.
Темная, почти черная шевелюра Дункана склонилась над домом, который он как раз сооружал, потом он поднял голову и требовательно указал на угол стены строящегося дома. Полусидя на коленях Семпаки и ведомый ее рукой, маленький Дэвид поставил там кубик, который еще перед этим нетерпеливо тряс в руке. Старательно высунув язык, он отделил от кубика пальцы. Когда он понял, что кубик не упал, а остался на месте, он запищал и захлопал в ладоши. Счастливо светясь, он схватил следующий кубик, который ему протянул брат.
Улыбка Пола углубилась, когда он наблюдал за Георгиной: как она говорит с сыновьями и как при этом сияют ее глаза.
Чуть больше года назад, после рождения Дэвида, Георгина стала еще краше, если это вообще было возможно. Еще в беременности, которая протекала намного легче, чем первая, Георгина прямо-таки расцвела, он бы так целые дни и проводил с ней в кровати. Обняв ее растущее тело и чувствуя под ладонями шевеление ребенка. Зарывшись лицом в волосы Георгины, вдыхая аромат ее кожи – этот аромат садовой травы, похожий на воздух перед ночной грозой.
Временами он чувствовал себя виноватым, что предавался своему вожделению, когда ему было угодно, хотя очень хорошо видел, что ей это ничего не давало. Виноватым, хотя знал, что это его супружеское право. Он старался быть с ней неторопливым, медленным, искал, не найдется ли что-то, что ей вдруг понравится в этом.
И успокаивал свою совесть тем, что покупал необычные, дорогие игрушки детям. Какое-нибудь украшение для Георгины, новую шляпку. Подарки, которым она, казалось, искренне радовалась, особенно книгам, которые он заказывал для нее, и липким сладостям, которые он приносил ей из китайского квартала.
Правда, он допустил промах с какаду в клетке, которого в конце концов пришлось повезти в глубь острова и там выпустить на свободу. Блестящие глаза, какими Георгина смотрела вслед улетающему какаду, как она потом бросилась ему на шею, шепнула «спасибо» и поцеловала в щеку – все это стоило каждого пенни, заплаченного за эту птицу.
Георгина была для него в сингапурской жаре как прохладный морской бриз, который давал ему возможность отдышаться. Подле нее он обретал покой.
Улыбка на его лице погасла. Ему не хотелось нарушать идиллию, он длил бы и длил этот момент как можно дольше; пару часов назад ему стало понятно, как Гордон Финдли когда-то вырвал свою маленькую дочь с корнем и смог отправить ее на чужбину.
Глаза Георгины, оглядывающие сад, скользнули затем по веранде и обнаружили его в укромном углу.
От неожиданности щеки ее зарумянились, и она улыбнулась ему:
– Привет.
Обе детские головы вскинулись вверх.
– Папа!
