Обе детские головы вскинулись вверх.
– Папа!
Дэвид взмахнул руками, и кубик улетел в сторону. Семпака помогла ему встать; большие голубые глаза светились от волнения и счастья, он зашлепал к отцу быстрыми, еще нетвердыми шагами, и отец присел на корточки, чтобы принять сына в объятия.
– Привет, малыш, – пробормотал он в шелковые светлые волосы мальчика, еще раз тронутый этим маленьким, неизменно радостным человечком, одаряющим его такой любовью.
С сыном на руках он ступил на веранду и опустился рядом с Георгиной, поцеловав ее в щеку.
– Привет, моя волшебница.
Он посмотрел на Дункана, который, насупив брови, прижался к матери, его кожа была того же золотистого оттенка, что и ее, его четко очерченное лицо было смелой модификацией черт Георгины.
– А мой старший со мной не поздоровается?
Лоб Дункана разгладился, и он пошел к нему с едва заметной улыбкой на полных губах.
Полу приходилось нелегко с этим мальчиком, хотя временами он забывал, что зачал ребенка другой мужчина. Может быть, оттого, что Дункан был таким осторожным, задумчивым, медлительным и неразговорчивым.
Долгое время Пол был убежден, что мальчик отстает в развитии, но это было не так. Наоборот: Дункан то и дело ставил его в тупик тем, что уже все знал и понимал, и умными вопросами, которые возникали у него ни с того ни с сего, а потом снова впадал в долгое молчание. В тот задумчивый, бездонный покой, который в таком маленьком ребенке казался Полу странным, чуть ли не пугающим.
Причина могла заключаться в том, что не по-детски серьезная мина Дункана впускала лишь редкие взгляды в то, что в нем творилось, и еще в его серых, ввергающих в растерянность глазах, иногда они были как ртуть, иногда как гранит. Или в том, что мальчик иногда бывал вспыльчив, впадал в приступы гнева, и Пол лишь бессильно наблюдал, как успокоить его могла лишь Георгина – и лишь тем, что прикасалась к нему, заглядывала в глаза и тихо заговаривала с ним.
Но в редкие моменты, как сейчас, когда Дункан прижимался к нему, зарываясь лицом в сгиб между плечом и шеей, он гладил его по затылку, а мальчик блаженно сопел – тогда Пол чувствовал, сколько доверия и симпатии к нему в этом мальчике; и тогда Дункан бывал его сыном целиком и полностью.
Георгина подползла поближе и погладила Дункана по спине, а потом прислонилась к плечу Пола. Один из тех жестов, что понемногу вошли в их отношения за последнее время. Когда она брала его за руку, приникала к нему, а то и отвечала на его поцелуй, она казалась ему бутоном, который слишком долго выжидал в тени, полузасохнув, но от дождей и солнца постепенно отошел и начал медленно раскрываться. Тем самым он питал надежду, что она его еще, может быть, когда-нибудь полюбит.
Она щурилась на небо, на солнце.
– Ты сегодня рано вернулся.
Георгина с тревогой смотрела, как Семпака по просьбе Пола взяла Дэвида на руки и повела детей в дом. Взгляд, который Дункан бросил на нее, держась за руку няньки, вопросительный, почти испуганный, врезался ей в сердце.
– Что-то случилось? – прошептала она и невольно посмотрела на дом, куда увели детей. – Что-то с отцом?
– Не беспокойся. С отцом все в порядке. Он скоро тоже подъедет. – Пол обнял ее за плечи и притянул к себе. – Сегодня в полдень в городе был инцидент. Двое китайцев поссорились из-за пустяка. Из-за цены на небольшое количество риса или что-то подобное… Это привлекло любопытных и быстро вылилось в массовую драку, которая распространилась на весь квартал. По переулкам летают камни, мужики кидаются друг на друга с ножами и палками. Крушат и грабят киоски и лавки. Военные сейчас пытаются навести порядок.
– И ты оставил отца на складе одного?
Глаза ее метали молнии, и Пол невольно осклабился; она хотела оттолкнуть его, но он крепко удерживал ее в руках.
– Я даже близко не такой подлец, как тебе хочется думать. Твой отец хотел проследить за тем, чтобы все ценное и важное в конторе было под замком и под запором, а склады были заколочены. И чтоб его подчиненные и рабочие были в безопасности. А меня он послал сюда, чтобы я мог защитить мою жену и детей.
Он поцеловал Георгину в пылающую щеку.
– К завтрашнему дню наверняка все успокоится.
* * *
Сингапуру была дарована спокойная ночь.
Ночь, во тьме которой китайцы сбивались в группы и вооружались всем, что годилось в качестве оружия, чтобы с началом дня нанести удар.
Китайцы, что происходили из Кантона, против китайцев из Фукиена и Амоя, многие из которых рвались в бой, как разозленные хищники – хотя сами только что сбежали в Сингапур от беспорядков на родине. Синкех, новоприбывшие из Китая, который был истерзан не желающим кончаться Тайпинским восстанием. Ти-шу против хок-кьень: ров между двумя китайскими диалектами, всегда ощутимый, всегда видимый, разрывал остров надвое. Он зиял все шире, потому что работы было мало, риса тоже – к тому же дорогого, – и этот ров наполнялся осколками и обломками, огнем и кровью.
Горстка защитников порядка в городе была бессильна против этого взрыва насилия. Пришлось привлечь армию и экипажи канонерок, стоящих на якоре у побережья. Семьдесят мужчин, большая часть европейского населения, примкнули к добровольной дружине; даже султан Джохора послал две сотни своих воинов, и могущественные тауке – Тан Ким Сен и Си Ю Чин – прилагали усилия в посредничестве.
Однако волны гнева не удавалось сгладить, они бурно вздымались и опускались, катились из города в деревенские районы внутри страны, в Райя Лебар, Бедок и Букит-Тимах и снова назад, ничуть при этом не затухая.
Полные страха, напряженные дни были в этом мае, пока китайцы громили и грабили Сингапур и убивали друг друга. Ах Тонг и три боя прокрадывались тенью по саду и по дому как побитые собаки, стыдясь за своих земляков и боясь, что теперь подумают о них господа.
Георгина вытерла мокрый лоб и смотрела на небо, которое потело молочно-белой моросью. Гнетущая тишина давила на сады. Только море беспокойно плескалось по ту сторону стены; скоро опять разразится гроза.
Она равномерно покачивала гамак, который Ах Тонг подвесил к балкам веранды для новорожденного и поначалу часами орущего Дункана; теперь в этом гамаке раскинувшись и с открытым ртом дремал Дэвид. Этот ребенок, который внешностью и характером так походил на Пола, как будто Георгина была лишь сосудом, чтобы родить его на свет, и ничего больше. Может быть, потому что она мало что чувствовала, когда они зачинали это дитя, так она иногда думала.
Семпаку, которая обычно качала и оберегала его спящего, она отослала и надеялась, что монотонные движения принесут ей успокоение. Однако при каждом треске среди деревьев, при каждом шорохе и скрипе она вздрагивала.
