Бывалые читатели пореформенной эпохи распознали в посконном нигилисте прежнего «лишнего» человека, облачившегося в заморскую тогу всеотрицания. Страницы журналов «Русский вестник» (М. Н. Катков), «Библиотека для чтения» (с 1860 г. главный редактор – А. Ф. Писемский, с 1863 по 1865 гг. – П. Д. Боборыкин), а с 1870-х гг. и газеты «Гражданин» (князь В. П. Мещерский) и других изданий пестрели образами бездельных симулякров-резонёров. В романе Писемского «В водовороте» (1871) скепсис автора проступает сквозь словесную ткань: убежденный консерватор барон Менгер, зайдя к «колеблющемуся» князю Григорову, застав того с тайной прокламацией в руках, шутит: «…в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.
– Ты это у Герцена читал»[73], – в тон ему отвечает князь, намекая на свою осведомленность о таинственной фигуре А. И. Герцена, заморского лидера безликой политической оппозиции.
Неприятие Герцена в кругу авторов «Русского вестника» подкреплялось идейной убежденностью его главного редактора, вокруг которого сосредоточились писатели охранительно-консервативного течения. В своих репликах и заметках М. Н. Катков высвобождал из-под спуда либеральной демагогии скрытые механизмы и пружины ненависти к российскому мироустроустройству, льющейся со страниц «Колокола» и «Полярной звезды». Открыто полемизируя с Герценом, Катков характеризует его письменную продукцию как «мозгобесие»[74], исполнен презрения к лондонскому интригану-манипулятору: «“Чего испугались?” – говорит он (т. е. Герцен, которого Катков далее цитирует. – В.Т.): “народ этих слов не понимает и готов растерзать тех, кто их произносит… Крови от них ни капли не пролилось, а если прольётся, то это будет их кровь, – юношей-фанатиков? В чем же уголовщина?” <…> Бездушный фразер не видит в чем уголовщина. Ему ничего, – пусть прольется кровь этих “юношей-фанатиков”! Он в стороне, – пусть она прольётся. А чтоб им было веселее, и чтоб они не одумались, он перебирает все натянутые струны в их душе, он шевелит в них всю эту массу темных чувствований, которая мутит их головы, он поёт им о “тоске ожидания”, растущей не по дням, а по часам с приближением “чего-то великого, чем воздух полон, чем земля колеблется и чего еще нет”, он поёт им о “святом нетерпении…” Что ж! Пусть прольётся их кровь, он прольёт о них слезы; он отслужит по ним панихиду; шутовской папа, он совершит торжественную канонизацию этих японских мучеников»[75].
Начиная с первых произведений охранительно-консервативного течения их авторы, публиковавшиеся в «Русском вестнике», экстраполировали отношение его главного редактора к нигилизму, показывая «новых людей», как разрушителей общественных устоев и самого российского государства. Как резонно замечал исследователь первой трети XX века А. Г. Цейтлин: «Отношение [авторов. – В.Т.] к нигилизму требует освещения его как антинациональной авантюры»[76].
Полемика противостоящих течений в пореформенную эпоху заглушила творческую перекличку авторов, их очевидное взаимовлияние. От романа к роману усложнялся увлекательный авантюрный сюжет, смещались нравственные ориентиры «нового человека» и противостоявшего ему героя-охранителя, рушилась их внешняя фальшивая литературная антропология. Негуманитарный и утилитарный материал и духовные, нравственно-патриотические константы, подкреплённые традициями русского православия, в процессе журнальной полемики взаимоотталкивались и взаимообогащались[77].
К началу 1870-х гг. готовая форма русского реалистического романа была переплавлена в новую жанровую модель – русский антинигилистический роман. Мировосприятие героев, борющихся с нигилизмом, выстраивалось в плоскости авторской перцепции окружающей действительности, отражало мировоззренческую платформу автора. Потерпевший жизненную неудачу мелкопоместный дворянин, склонный к либеральному фразёрству, или неимущий бойкий разночинец, уязвленный собственным безродным происхождением, рядятся в тогу нигилизма, чтобы отретушировать былой либо нарастить новый социальный статус. В антинигилистических романах 1870-х гг. нигилисты борются за имущество, привилегии, бытовой комфорт, и по инерции имитируют идейный конфликт с героем-охранителем из общества, также испытывающим материальные затруднения.
Не случайно протагонисты повести В. Орловского (В. К. Головина) «Серьёзные люди» участие в модном нигилистическом кружке воспринимают как средство, позволяющее снять стресс. Когда герой-охранитель Борис Вершинский влюбляется в Марусю Паницыну и та не принимает его настойчивых ухаживаний, рядом, «узнав об этом», немедленно возникает местный «прогрессист» Сергей Клинский. Последний «немедленно явился к Борису, предлагая ему утешение особого рода. Клинский ему советовал окончательно повернуться спиной к той заражённой среде, где он жил до сих пор и, в отмщение за высказанную ему черную неблагодарность, отдаться всецело деятельности каких-либо таинственных кружков, занятых не то пропагандой, не то разглагольствованием». Но Борис «решительно отказался от предложенного ему участия в агитации»[78].
Конкретно и зримо показывал нравственное вырождение нигилистов-диссидентов А. Незлобин (Дьяков) в цикле повестей о жизни эмигрантского сообщества в Цюрихе. Поиздержавшиеся «нигилисты», а вслед за ними «народники» и уцелевшие «народовольцы» заманивают в свое псевдореволюционное сообщество обеспеченных энтузиастов-мечтателей, рвущихся из России в Цюрих познакомиться с «новыми» людьми, а наблюдающий за всем прямодушный ауктор обличает «кружковщину», где «чаще всего повторялась фраза: “убежденный революционер должен жертвовать всем: имуществом, честностью, всяким легальным родством, своею будущностью, своею головой и головой послушного друга”. Но так как убежденным революционерам жертвовать решительно было нечем, то, конечно, долг этот падал на верующих новичков, за средствами которых следили очень ревниво. Возле них ласково и снисходительно ходили кружковые авторитеты, эксплуатируя их состояние “для их же пользы”»[79].
С течением времени смыкающееся постепенно с криминальным миром сообщество опустившихся нигилистов становится всё наглее, всё настырнее пытается втянуть в свои ряды, или поставить в зависимость от себя добропорядочных граждан, вытягивая с них деньги на «дело», которые потом тратятся на личные нужды нигилистов. Весьма ярко это явление отражено в произведениях Н. Д. Ахшарумова, в его позднем романе «Опасная игра». Вокруг Прасковьи Петровны Ладищевой, искренне желающей помочь «новым» людям, вертятся битые жизнью нигилисты, позарившиеся на её деньги. Подложив ей на вокзале чужой бумажник, они пытаются втянуть её в антиправительственную деятельность, шантажируя возможным уголовным преследованием за несовершенное преступление. Но для них Ладищева лишь проходная пешка на пути к сейфу богатого заводчика Черенина. Он – классический герой-охранитель и его пытается соблазнить бездельная актриса полусвета Мария Рогневич. Придерживающаяся традиционных патриархальных устоев тётка Анна Григорьевна наставляет Прасковью (Пашу): «тебя тут впутали в какую-нибудь подпольную, политическую игру, которая ранее или позже должна окончиться где-нибудь, куда Макар телят не гонял…»[80]
Нарративная типология антинигилистического романа органично вобрала в себя проблему женской эмансипации. Ведущие авторы охранительно-консервативного течения рассматривали её весьма односторонне. Упомянутый выше В. П. Мещерский сетовал: «У нас же, к величайшему стыду нашего общества, женский вопрос является протестом против обязанностей женщины жить для семьи, для дома, и только для семьи, и только для дома»[81]. В антинигилистических романах мелькают сквозные образы «современных» девушек, познакомившихся с идеями эмансипации во время вояжа с богатыми родителями за рубеж. Так, персонаж романа В. Орловского (В. К. Головина) «Молодёжь» Варвара Петровна просвещает сына Гришу Коловратского относительно Наташи, побывавшей прошлым летом у тетки и посещавшей сборища у нигилиста Леонтия Радугина, отзываясь о нежелательной кандидатке в снохи с подчеркнутым пренебрежением: «Наташа оттуда (т. е. из-за заграницы, – В.Т.) вернулась… нигилисткой».[82]
Нигилистам цюрихского пошиба не удаётся ввести в заблуждение практичных женщин, воспитанных в патриархальных традициях и стремящихся удачно выйти замуж: они легко распознают в якобы перспективных прогрессистах люмпенов-неудачников, жалеющих себя раскисших бездельников, привыкших жить за чужой счёт. Так, в фабулу романа С. Д. Хвощинской «Городские и деревенские» вплетается диалог молодой барышни Оленьки Чулковой и «лишнего человека», помещика Эраста Сергеевича Овчарова, решившего за ней приударить и потчующего её разговорами на темы свободы, труда и пр. Вопрос, что она читает, не застал девушку врасплох: «Так, дрянь, – отвечала она, помахивая листками. Овчаров на них взглянул. Это была “Искра”»[83].
