Нигилистам цюрихского пошиба не удаётся ввести в заблуждение практичных женщин, воспитанных в патриархальных традициях и стремящихся удачно выйти замуж: они легко распознают в якобы перспективных прогрессистах люмпенов-неудачников, жалеющих себя раскисших бездельников, привыкших жить за чужой счёт. Так, в фабулу романа С. Д. Хвощинской «Городские и деревенские» вплетается диалог молодой барышни Оленьки Чулковой и «лишнего человека», помещика Эраста Сергеевича Овчарова, решившего за ней приударить и потчующего её разговорами на темы свободы, труда и пр. Вопрос, что она читает, не застал девушку врасплох: «Так, дрянь, – отвечала она, помахивая листками. Овчаров на них взглянул. Это была “Искра”»[83].
Вплоть до конца 1870-х гг. утомительное противостояние сверхнигилиста и героя-охранителя оставалось узловым конфликтом отечественной прозы. На некоторое время оба протагониста заслонили прежний объект «жаления» «натуральной школы»: угнетаемого помещиком-эксплуататором крестьянина (Д. В. Григорович, «Антон-горемыка»). Авторы продемократического и охранительно-консервативного течений вовсе не сочувствуют крестьянину, вышедшему из общины и подавшемуся в город на заработки, потому что он хамит образованному разночинцу, сиречь, прежнему барину.
Кто же был способен заменить столь долго всех раздражавших и уже развенчанных нигилистов? Потребность определить социальную прослойку, где выварится и облачится в физическую и интеллектуальную плоть творец будущего общества, подтолкнула критиков и публицистов журналов «Современник», «Дело» (куда перешло большинство авторов «Русского слова» во главе с Г. Е. Благосветловым), обратить свой взор на пролетариат. Писатели продемократического течения стали прощупывать своими перьями тип положительного героя из рабочей среды.
Пролетариат отечественными прогрессистами-либералами воспринимался неоднозначно. С самого начала пореформенной эпохи они не знали, к какой социальной группе его отнести. В 1861 г. Н. В. Шелгунов опубликовал в журнале «Современник» переложение книги Ф. Энгельса, сопроводив свой перевод заголовком «Рабочий пролетариат в Англии и Франции». Указанный общественный класс известный публицист характеризовал так: «Пролетариев составляли граждане, не имевшие собственности, и считавшие труд недостойным себя»[84]. Отсутствие собственности стало основным признаком, по которому определяли принадлежность человека к пролетариату. Вспомним ламентации готовящего себя к духовному званию героя очерка «Женихи бурсы», весьма созвучные тягостным настроениям самого Н. Г. Помяловского: «Русские священники, диаконы, причетники – представители православного пролетариата… У них нет собственности… До поступления на место всякий поп наш гладен и хладен, при поступлении приход его кормит; умирает он всегда с тяжёлой мыслью, что его сыновья и дочери пойдут по миру. Вот это-то пролетариатство духовенства, безземельность, необеспеченность извратили всю его жизнь»[85].
Другое значение слова «пролетариат» – «отщепенец» – человек, отторгнутый обществом в силу своих высоких интеллектуальных качеств и завышенных нравственных требований. Постоянный автор журнала «Русское слово» отставной полковник генштаба Н. Соколов в своей книге «Отщепенцы» так охарактеризовал себя и других представителей народившейся русской политической эмиграции: «Отщепенцы те, которые делали всё и ничем не сделались; которые учились всему: правам, медицине, естествознанию, военным наукам, математике – и не приобрели ни чина, ни диплома, ни привилегии, ни ученой степени»[86]; «…каждый пролетарий – истинный отщепенец плутократии, т. е. современного общества».[87]
Третье, истинное в российских обстоятельствах значение слова пролетариат – «фабричные» (вышедшие из общины, обезземеленные крестьяне, подавшиеся на заработки в города) было предугадано И. С. Тургеневым. Он обратил на них свой взор в последнем крупном произведении «Новь», сюжетные линии которого вобрали в себя элементы готовой формы антинигилистического романа.
Хождения идейного нигилиста Нежданова вокруг и около «фабричных», его неудачные попытки просветить «тёмную» массу, стать своим среди чужих, чурающихся его заумных речей там, где нужен лишь изнурительный мускульный труд, лишь обостряют в нём чувство внутреннего одиночества и ощущение ненужности. Совершенно рудинское отчаяние «лишнего человека» прорывается в письме Нежданова к своему соратнику Силину: «…как я не вертелся – не нужен я ему с моими брошюрами – и всё тут!». Далее Нежданов прибавляет: «У здешнего фабричного Павла (он правая рука Василия, преумный и прехитрый, будущая “голова”… я тебе, кажется, о нем писал) – у него есть приятель из мужиков, Елизаром его зовут… тоже светлый ум – и душа свободная, без всяких пут; но как только он со мною – точно стена между нами! Та и смотрит “нетом”».[88]
В этой связи отметим, что русская историческая наука на излёте XIX века объясняла образование пролетариата в странах Запада и России, как неизбежный, но побочный социальный продукт экономического процесса в эпоху перехода от средневекового к капиталистическому промышленному способу ведения хозяйства, и выделяла экономические, не социальные пружины пролетаризации крестьян по всей Европе. Так, с оглядкой на Россию, Н. Кареев указывал: «Освобождение крестьян от крепостной зависимости… сопровождалось разрывом той крепкой связи, в какой находились между собой крестьянин и его земля, но эта юридическая перемена не касалась экономической стороны дела: свободный крестьянин мог оставаться и, действительно, оставался сидеть на своем участке, по-прежнему ведя на нём свое хозяйство, но уже не связанный с ним прежними, крепкими узами. Это расторжение старой юридической связи – рядом со скупкою мелких участков и всякого рода насилиями и беззакониями со стороны крупных землевладельцев – подготовляло почву и для расторжения связи экономической… <…> Такая перемена влекла за собой расстройство в быту крестьян, и многие из них, будучи выбиты из колеи, превращались в бродяг, эмигрировали в другие страны, между прочим, в колонии или переселялись в города, чтобы искать там заработка в обрабатывающей промышленности. Каковы бы ни были условия самого городского быта, которые могли создавать пролетариат, наибольшего своего развития он мог достигнуть лишь вследствие переселения в города обезземеленных крестьян»[89].
Лишённый собственности, находящийся в угнетённом состоянии абстрактный «пролетариат» (и его озлобленные представители вроде «шпигулинских», поджигающих Заречье, – Ф. М. Достоевский, «Бесы») пугал не только идейных нигилистов, чьё мировоззрение было выпестовано книжной и журнальной продукцией начала 1860-х гг., но и потрёпанных, во всём разочаровавшихся нигилистов 1870-х гг. Приехав в Москву из Малороссии с целью пропагандировать фабричных рабочих, группа нигилистов во главе с бывшим учителем, тридцатипятилетним незаконнорожденным дворянином, сверхнигилистом Львом Неродовичем («Вне колеи», К. Орловский (К. Ф. Головин) сталкивается с равнодушием заводских пролетариев к позитивистским и социалистическим идеям, их неготовностью к грядущему социальному перевороту. Попытки членов «выездной» группы (Неродович, Гольдштейн, Леван Туманов, Варя Покровская) трудиться в цехах наравне с простыми рабочими заканчиваются провалом: «нигилисты», не привыкшие к тяжелому физическому труду, бегут с фабрики, непонятые и осмеянные. И тогда, на «секретном» совещании, в порыве злобы Неродович восклицает: «Да что же мы, наконец, каторжные какие? Или обязаны мы этих олухов насильно осчастливить? Ну, коли эти бараны не хотят понять, что сами собой без нас никогда не выйдут из положения рабочего скота, так чорт с ними! Что ж? нам из-за этого подлого народа себе грудь надсаживать да самим в петлю лезть?»[90]
К началу 1880-х гг. мотиватором раздражения для писателей охранительно-консервативного течения стал «русский пролетариат», придуманный досужими петербуржскими публицистами, прошедшими «стажировку» в изданиях продемократического течения. Как вспоминал биограф великого писателя А. И. Фаресов, Н. С. Лесков негативно воспринимал попытки либеральной прессы придать стихийным выступлениям наёмных рабочих на фабриках общеевропейский пролетарский характер и «неоднократно говорил…:
– Мой взгляд на социально-революционную партию и будущность России – очень пессимистический и я уже высказывал это в “Некуда”… Если б даже партия красных могла бы существовать при самых благоприятных для неё условиях: имела бы шапку-невидимку и самобраный ковер-самолет, то что же бы могла эта партия сделать? <…> развитие демократии – но ведь этот народ рвёт своих докторов и сестёр милосердия… на куски и потом идёт служить молебны… Ведь с этим зверем разве можно что-нибудь создать в данный момент?»[91] В письме к И. С. Аксакову Лесков высказывается ещё более определенно: «…большая неправда… накликана на наш фабричный народ ложными представлениями о нём фальшивой литературной школы, которая около двадцати лет кряду облыжно рядит нашего фабричного рабочего в шутовской колпак революционного скомороха. Народ, работающий на фабриках и заводах, в смысле заслуженности доверия, это – все тот же русский народ, стоящий полного доверия, и Достоевский, не сделавши исключения для фабричных, не погрешил против истины».[92]
