— Ну и ладно... И как хотите. Я хотела, чтоб лучше... А если не доверяете, так и ну вас...
На миг все просто обалдели от такого и даже растерялись.
И Санька впервые подумал, глядя на Зинку, что она ведь просто женщина, со всеми присущими этой половине рода человеческого слабостями.
А ребята в это время уже обступили Зинку, увесисто хлопали ее по плечам, по могучей спине, уговаривали ее, утешали. Но Зинка вдруг уперлась.
— Не желаю так, — говорила она, — пускай голосуют. Чтоб по правде. Чтоб законно.
Пришлось голосовать.
— Кто за то, чтобы избрать Морохину Зинаиду Ивановну председателем комиссии рабочего контроля, прошу поднять руки, — торжественно возгласил Балашов.
И так же торжественно вся бригада подняла руки.
— Единогласно!
Зинка серьезно и строго поклонилась бригаде и сказала:
— Спасибо, — потом помолчала немного и добавила: — Я им покажу, сукиным сынам, как на мне в рай въезжать.
И снова она сделалась прежней Зинкой, снова все хохотали, отпускали шуточки, а она весело огрызалась и спускать никому ничего не желала.
Во всем этом шуме и гомоне Санька не сразу услыхал стук в дверь прорабки.
Стучал явно кто-то посторонний, потому что среди своих церемоний не водилось.
Бригада притихла и настороженно уставилась на дверь.
Санька отворил, и все увидели такую картину.
Впереди стоял навытяжку новенький, весь вычищенный, сияющий милиционер в звании сержанта, а за ним переминался с ноги на ногу рабочий их бригады Петька Моховиков в измятом, вымазанном, с полуоторванным рукавом костюме. В том самом костюме, который год назад, перед Петькиной свадьбой, помогали ему выбирать всей бригадой.
Петька стоял, опустив голову, в величайшем смущении, маленький, щуплый, похожий на мальчишку. А цвет лица у него был желтый с прозеленью.
— Кто будет товарищ Балашов? — осведомился сержант.
— Я, — Санька шагнул вперед.
— Мною доставлен задержанный в пьяном виде гражданин Моховиков, который хулиганил и безобразничал. Примите протокол и подпишитесь в получении означенного гражданина Моховикова.
Санька растерянно оглянулся, ребята во все глаза разглядывали сержанта и Петьку. Филимонов кивнул Саньке: мол, давай расписывайся, после разберемся.
Санька расписался и спросил:
— А что же ему будет?
— В виду первого раза ограничились штрафом в размере десяти рублей, — отчеканил сержант, откозырнул и удалился,
Петька боком проскользнул в прорабку, украдкой глянул на Балашова и снова опустил голову.
Все это было странно и удивительно, потому что Петька был тишайший парень, человек совершенно непьющий, обожающий свою такую же маленькую и тихую жену. Никаких номеров и историй за ним не числилось.
Жил себе тихонько, работал, совсем незаметный, влюбленный, старательный, постоянно улыбающийся парень.
И вдруг на тебе: конвой, милиция, протокол!
Санька недоуменно пожал плечами и стал читать этот самый протокол, и чем дальше он читал, тем глаза его раскрывались все шире, и наконец он не выдержал, опустил руку с бумажкой и захохотал.
Все задвигались, окружили его, всем было интересно, а Санька не мог остановиться и хохотал, и стонал, и вытирал слезы.
На Петькином лице появилась бледная тень улыбки, он взглянул на Саньку и тут же снова отвернулся.
— Да чего там такое? Чего случилось-то? — слышалось со всех сторон.
И тогда Санька стал вслух читать.
В протоколе рассказывалось, что Петька пытался взобраться по пожарной лестнице на крышу своего дома. Собравшейся толпе он объяснил, что он, Моховиков, есть горный орел и в милицию не пойдет, так как боится помять крылья. Он так сильно размахивал при этом руками, что оторвал рукав от собственного пиджака... В общем, судя по всему, накуролесил Петька не так уж сильно, но с фантазией.
Бригада смеялась.
— Ну, Моховик! Ну, выдал! — приговаривала Зинка.
А Петька робко улыбался и теребил в руках кепку.
Гам стоял, гогот, крик. Наконец успокоившись, Филимонов крикнул:
— Тихо вы! Хватит! Расскажи нам, Петро, чего это ты в горные орлы подался.
Петька еще быстрее затеребил кепку, пожал плечами.
— Да я и сам не знаю, — тихо сказал он, — не помню ничего. Выпил на радостях с батей, гулять пошел. Я ж не привыкший, не пью я. А что потом было, как во сне, — будто было, а может, и не было. Тошно мне, братцы...
— Да с чего пил-то? Радость какая?
— Как это какая?! — Петька удивился. — А я вам разве не говорил?
— Не успел.
— Да братцы! Как же это! Сын ведь у меня родился! Сын. Володька. Вот я с радости-то и это... выпил малость.
Снова все заорали, начали тискать Петьку, хлопать его по спине, а он улыбался, гордый такой, вовсе уже не пришибленный.
— Ну, считай, эту десятку, на которую тебя штрафанули, бригада твоему наследнику на зубок дарит. — Филимонов снял кепку: — Давай, братцы, выручай.
Кепка обошла всех, и Филимонов, не считая, высыпал все Петьке в ладони, приказал:
— Почисти костюм, рукав тебе бабы сейчас прихватят на живую нитку, и давай ходу в милицию. Разделайся с этим дурацким делом, заплати штраф. Да помни и сыну накажи: не можешь пить водку — пей чай.
Санька засмеялся вместе со всеми.
А ведь он отметил рождение своего сына очень похоже!
В ту последнюю неделю жизни вдвоем с Дашей Санька совсем извелся. Он почти не спал.
Неизвестный еще человечек деятельно заявлял о себе. Он энергично шевелился, настойчиво колотил пятками, рвался наружу, к свету из непостижимого своего полубытия, из тьмы созревшего материнского чрева.
Изумление Саньки перед этим столь многократным, столь естественным, но отнюдь не делающимся от этой своей естественности более постижимым явлением было непреходяще.
Он глядел на Дашу с каким-то суеверным страхом, как смотрят непосвященные на разгуливающего босиком по раскаленным угольям йога, и в глубине души никак не мог поверить, что из его Даши, из такой знакомой, понятной и близкой, вдруг появится новый на земле человек.
И этот человек будет его, Санькин, сын или дочь.
Умом, мозгом своим Санька понимал, что так должно быть и бывало уже миллиарды раз, что это нормально и ничего удивительного тут нет.
Но душой своей или тем, что называют душой, — подсознанием, что ли, он ждал чуда, а так как воспитан Санька был в традициях сугубо материалистических, всяческие чудеса отрицающих, а признающих только закон причинности, то он и сомневался и не верил, хоть все признаки, очень убедительные, а на Санькин взгляд даже слишком, были налицо.
Он прочел массу книг на эту тему и, содрогаясь, пугаясь деловитых и сухих слов, которыми в этих книгах были описаны всяческие ужасы, поражался Дашиному спокойствию, ее мудрому, несуетливому бесстрашию.
Порой ему казалось, что она просто не понимает, что ее ждет.
Но ведь этого не могло быть!
Она читала не меньше его, а уж наслушалась от разных доброхоток в поликлиниках и консультациях такого, что и Саньке не решалась рассказывать, чтоб его не пугать.
Смешно! Иной раз видя, как Санька белеет от ужаса и осторожно, будто гремучую ртуть или очковую змею, отпихивает от себя очередную злосчастную книгу, Даша утешала его, уговаривала, а иной раз и ругала:
— Ну что ты так боишься, Санька? Первая я, что ли, рожать буду? Всех ведь, всех, пойми, людей родили их матери.
— Все равно страшно, — шепотом отзывался Санька, но тут же спохватывался и голосом профессионального бодряка вещал: — а вообще-то конечно! Подумаешь! Все ведь! Ха! А теперь и медицина и вообще... И не заметишь. Вот я тут у одного профессора прочел...
— Санька! Я тебе сотый раз уже говорю — брось ты эти гинекологические книжонки! Тебя ведь, как алкоголика к водке, к ним тянет. Трясешься от страха, а читаешь. Просто мазохизм какой-то, ей-богу. Вот я их сейчас все повыкидываю к лешему.
— Дашенька, только не волнуйся! Волноваться тебе совсем нельзя. И еще это... надо на красивых людей глядеть... все время надо на них таращиться.
— А это у какого профессора ты вычитал? Я и так стараюсь на тебя смотреть побольше. Ты это имел в виду?
— Да брось ты, — смущался Санька, — я серьезно говорю. Может, фотографии актеров тебе купить... Это мне Зинка Морохина посоветовала.
Даша смеялась. На нее глядя, и Санька не выдерживал, принимался хохотать.
В ожидании ребенка Даша здорово изменилась.
Стала спокойнее, тише, мудрее как-то.
Движения сделались настороженные, плавные, казалось, она прислушивается к чему-то внутри себя.
Но в одном она совсем не изменилась — как и прежде, любила смеяться. И когда она начинала хохотать, тут уж никто вокруг не мог удержаться.
Санька вспомнил, как совсем недавно, недели две назад, они пошли в кино. Даша уговорила Саньку, хоть он и боялся, что ее могут толкнуть ненароком. Вообще-то в последнее время она не любила показываться на людях, стеснялась, наверное, фигуры своей, пятен на лице, припухших губ, а тут сама настояла.
