Вообще-то, когда приходили новые чертежи, новый проект, Балашов обычно звал Филимонова, двух-трех самых опытных рабочих, и они начинали скрупулезные поиски в нем слабых мест, несоответствий, а то и просто нелепостей.
Называлось это ловлей блох, или подачей «рации». И обычно блох было достаточно много и в технологии работ, и в выборе материалов, и в чисто инженерных решениях.
Потом подавали оформленные на специальных бланках рацпредложения — общие, если дело касалось вещей серьезных и дорогостоящих, и отдельные, если по мелочи.
Помимо премий, иногда довольно больших, это давало Саньке и рабочим чувство своей причастности к творчеству да и делу, качеству работы, приносило ощутимую пользу.
Причем к чертежам, к проектам допускались все рабочие, вся бригада — кто пожелает. И если кому-нибудь приходила в голову дельная мысль, Балашов не отказывался помочь оформить ее технически грамотно, сделать чертеж. И при этом никогда не позволял себе лезть в соавторы, если даже имел на то право, сделав большую часть работы, дополнив и развив мысль рабочего. Не ставил он своей фамилии. Принципиально не ставил.
Он знал, что такое частенько практикуется некоторыми мастерами и прорабами, знал даже, что это считается чем-то вроде нормальным и естественным.
Однажды Санька имел на эту тему не очень приятный разговор с одним из своих коллег. Тот остановил его в многолюдном коридоре управления и так, чтобы слышали другие, громко сказал:
— Ты что же это, друг ситный, выпендриваешься? Лучше прочих быть желаешь? Мол, я один честный, голубь белоснежный, а остальные черные вороны?
— В чем дело? Я вас не понимаю, — отозвался Санька.
— А в том, что я сегодня рацию за одного балбеса сделал и подписал ее по полному моему праву, а он мне прямо в глаза, при всех: а у Балашова, говорит, в бригаде за рацию тот деньги получает, кто ее придумал.
— А вы полагаете, — спросил Санька, — надо, чтоб было наоборот? Чтоб получал тот, кто ничего не придумал?
— Да он бы без меня хрен получил, а не премию. Он двух слов по делу связать не может, а тут еще три чертежа. Этак он хоть половину премии получит, а без меня бы во! — разъярился прораб и пошевелил сложенной фигой.
— Но ведь мысль-то была его! Придумал ведь он?
— Придумать всякий дурак сумеет, ишь делов-то на пальцах объяснить! Пусть попробует оформить!
Санька усмехнулся:
— Не всякий дурак может придумать. Вы ведь не смогли.
— Ты... ты мальчишка! Сопляк! — заорал прораб. — Ты сколько здесь работаешь?
— Третий год.
— Третий! А я двадцать третий! Яйца кур учат! Обнахалились совсем желторотые, понимаешь!
Санька покраснел от гнева.
— Для курицы у вас слишком громкий голос, — тихо сказал он, — а подписываться под чужими мыслями... что ж, это дело совести, а совести человека научить нельзя.
Балашов повернулся и пошел по своим делам.
В коридоре раздался смех. Санька нажил себе врага. Но через некоторое время он сообразил, что эта дурацкая история обернулась для него несколько неожиданной, приятной стороной.
Стычка вскоре стала достоянием всего управления, и Санька почувствовал, что старые прорабы, разговаривавшие раньше с ним с некоторой насмешливой снисходительностью, стали принимать его всерьез, очевидно, решили, что он не так уж прост и беззащитен, как им казалось.
Его противника рабочие стали называть между собой Громкой Курицей, и всякому было боязно, что подобное может случиться и с ним.
А начальник производственного отдела, занимавшийся разбором рацпредложений, как-то сказал смеясь:
— Ну ты молодец, Балашов, тряханул некоторых наших деятелей, любителей легкого хлеба. Теперь они три раза почешутся да пару раз оглянутся, прежде чем рацию с кем подпишут. Да еще спросят, согласен ли соавтор. Молодец!
Тем более неприятна была эта история с колодцами.
Дело было вот в чем.
В опалубку, еще до заливки ее бетоном, вставлялись два кожуха, два полутораметровых обрезка стальной трубы бо́льшего диаметра, чем те, магистральные трубы, которые надо было потом подвести к задвижке.
Предполагалось, что бетон всей своей массой так плотно обожмет кожухи, что между их поверхностью и бетоном вода не просочится.
И еще предписывалось ни в коем случае не снимать с кожухов битумную изоляцию, чтобы избежать коррозии. Зазор между поверхностью магистральных труб и кожухом зачеканивался смолевой паклей и заливался цементом.
Тут все было нормально, вода не просачивалась.
Но битумная, двадцатимиллиметровой толщины изоляция кожуха от воды разбухла, отслоилась, а застывший бетон уже не обжимал ее, и оттуда теперь хлестала вода.
Начались муки мученические.
В колодце было не повернуться — мешали задвижка, трубы, скобы лестниц.
Насосы еле успевали выхватывать все прибывающие талые и грунтовые воды. Надо было из стен колодцев выковыривать двухсантиметровой толщины лохмотья, остатки изоляции, а потом каким-то образом заделывать получившиеся щели. Причем нижняя часть этих щелей была почти на уровне днища, а между трубой задвижки и днищем оставалось расстояние всего сантиметров в пять — десять — вот и попробуй просунуть туда руки, да еще с инструментами. Хоть вниз головой работай.
Насосы не могли выкачать всю воду досуха, и рабочим приходилось подкладывать доски, ложиться в эту сырость, работать скрючившись, в тесноте.
Электрические лампы, опущенные на длинных шнурах, постоянно лопались, потому что на них попадала вода — капало сверху.
Все измучились, вымотались, ругались на чем свет стоит, а все потому, что послушались того остолопа, кто предложил оставить на кожухах изоляцию.
Под бетоном не было бы никакой коррозии, все было бы нормально, если бы ее сняли в самом начале.
Но никто до этого не додумался, и теперь делали адскую и, главное, почти безрезультатную работу.
Вот в такой-то обстановке и началось расширенное производственное совещание с участием заказчиков, генподрядчика и всех субподрядчиков.
Балашов, Филимонов, главный инженер управления и сам управляющий трестом представляли собой субподрядную организацию, ведущую на объекте подземные работы.
И им досталось на совещании больше всех.
Досталось именно за эти злополучные колодцы.
Представитель технадзора заказчика заявил, что в существующем состоянии он колодцы принять не может.
Следовательно, организация, занимающаяся электромонтажом, не может ставить на задвижки электрические приводы, при помощи которых они открываются и закрываются.
А раз не работают задвижки, невозможно провести испытание всей системы.
А так как невозможны испытания... и так далее.
В общем, на Саньку и, следовательно, на его начальство посыпались все шишки.
Заместитель председателя Ленгорисполкома, присутствовавший на совещании, взялся за управляющего трестом. Санька Балашов был для него слишком мелкая сошка, хоть вообще-то по справедливости отвечать должен был Санька: он-то разбирался в этом вопросе скрупулезно и ему было что ответить — конкретно, по делу.
В большой голой, еще не оштукатуренной комнате будущего административного здания собралось человек тридцать деловых, очень занятых людей.
Прорабов можно было узнать по заляпанным грязью резиновым сапогам, по ватникам и брезентовым робам.
И вот при всем этом почтеннейшем собрании управляющего трестом грозного Петра Петровича ровным и тихим голосом отчитывали, как мальчишку.
Санька впервые и с изумлением наблюдал, как могучий, властный, кряжистый и уже немолодой человек — управляющий, всегда немногословный, грубоватый, суровый Петр Петрович — краснел, бледнел, мял, выкручивал, как тряпку, свою зеленую велюровую шляпу, бормотал извиняющимся голосом неубедительные слова, давал обещания, страдал, обливался потом.
Главный инженер был белый, как свежепобеленный потолок, и каждый раз вздрагивал, когда управляющий бросал на него короткие, исподлобья, свирепые взгляды.
Как ни странно, но спокойнее всех чувствовали и вели себя главные виновники — Балашов и Филимонов.
Санька по неопытности, Филимонов — по твердости и невозмутимости своего характера.
Санька впервые был на совещании такого уровня и с изумлением наблюдал, как слетает с его начальников солидность и непререкаемость и они становятся такими же, как он сам, обыкновенными людьми, которые могут смущаться, оправдываться, теряться.
А представитель Ленгорисполкома, председатель совещания, сухощавый, аккуратно одетый человек, куда менее грозный на вид, чем управляющий трестом, спокойно и не горячась умело снимал с того стружку за стружкой, и у Петра Петровича наливалась темной кровью мощная шея, и взгляды, бросаемые, украдкой на Санькиного главного инженера, становились все свирепее.
Наконец разговор окончился. Окончился он, к великому изумлению Балашова, обещанием Петра Петровича исправить все колодцы в два дня. Обещание занесли в протокол. Это было настолько нелепо и абсолютно невыполнимо, что Санька в растерянности обернулся к Филимонову и вскинул брови.
