поймают!.. О, я должна ей помочь! Брайна Малке подзывает меня жестом. Она хочет, чтобы я что-то сделала. Я вижу, я понимаю. Я должна стоять в дверях, чтобы закрывать обзор полицейским, которые все сейчас заняты в соседней комнате. Я охотно встаю на свой пост, но не могу побороть любопытство. Я должна в последний раз оглянуться через плечо, чтобы увидеть, что хочет стащить Брайна Малке.
Я едва сдерживаю смех. Из всех наших земных благ наша соседка решила спасти мятую шляпную коробку, в которой с лучших времён моей матери лежит изъеденный молью капор! И я смеюсь не только от веселья, но и оттого, что на сердце легко. Ибо мне удалось свести нашу катастрофу к простейшим понятиям, и я пришла к выводу, что это всего лишь пустяк, а не вопрос жизни и смерти.
Я ничего не могла с этим поделать. Так я это воспринимала.
Я уверена, что я так же сильно, как и остальные, старалась подготовиться к жизни в Америке на основе рекомендаций, изложенных в письмах моего отца. В Америке, писал он, нет ничего постыдного в том, чтобы заниматься ремеслом. Рабочие и капиталисты равны. Работодатель обращается к работнику на вы, а не на ты. И сапожника и учителя называют одинаково – «Мистер». И все дети, мальчики и девочки, евреи и гои, ходят в школу! Стоит лишь попросить, и мы получим образование, и обретём финансовую независимость, как только будем к этому готовы. Он хотел, чтобы нас с Фетчке обучили какому-то ремеслу, поэтому моя сестра была отдана на обучение портнихе, а я – модистке.
Фетчке, естественно, преуспела, а я, конечно же, нет. Моя сестра сумела научиться ремеслу, даже несмотря на то, что большую часть времени у портнихи ей приходилось подметать пол, выполнять поручения и присматривать за малышами – это обычные занятия подмастерья в любом ремесле.
А вот меня от модистки забрали уже через пару месяцев. Я очень старалась, честно. Во все глаза смотрела, как моя хозяйка строит трубу из соломы и прочего. Я с увлечением рвала старые шляпы. Я подбирала упавшие катушки, напёрстки и другие далеко укатывающиеся предметы. Я делала именно то, что мне велели, ибо я была полна решимости стать знаменитой модисткой, раз в Америке так чтили ремесленников. Но большую часть времени меня отсылали прочь с поручениями – на базар за зеленью для супа, в лавку на углу, чтобы разменять мелочь, и по всему городу с шляпными коробками, которые были вдвое шире, чем я. Была зима, я была не очень хорошо одета. Я замерзла, начала кашлять, и моя хозяйка сказала, что от меня ей было мало толку. Так что мама стала держать меня дома, и моя карьера модистки была загублена.
Это было в наш последний год в России, когда мне было двенадцать или тринадцать лет. Я была достаточно взрослой, чтобы стыдиться своих неудач, но у меня не было времени думать о них, потому что дядя Соломон взял меня с собой в Витебск.
Это был не первый мой визит в этот город. За несколько лет до этого я провела там несколько дней под присмотром двоюродной сестры моего отца Рахили, которая периодически ездила в столицу губернии, чтобы пополнить свой запас катушек, расчесок и других подобных галантерейных изделий, деньги с продажи которых она потихоньку откладывала на приданое.
В тот первый раз кузина Рахиль, которая развила в торговле двойную совесть, одну для соседей евреев, другую – для гоев, решила провезти меня без билета. Я была такой маленькой, пусть и в том возрасте, когда за меня нужно было платить половину тарифа, что это было несложно. Я помню её простую уловку от начала и до конца. Когда мы подошли к билетной кассе, она шепнула мне, чтобы я немного пригнулась, и я пригнулась. Кассир меня пропустил. В вагоне она велела мне свернуться калачиком на сидении, и я свернулась. Она накинула на меня шаль и заставила притвориться, что я сплю, и я притворилась, что сплю. Я слышала, как проводник собирал билеты. Я знала, когда он смотрел на меня. Я слышала, как он спросил, сколько мне лет, и слышала, как кузина Рахиль солгала об этом. Мне разрешили сесть, когда проводник ушёл, и я села, и выглянула в окно, и увидела всё, и была абсолютно, абсолютно счастлива. Я любила свою кузину, и я улыбнулась ей, прекрасно всё понимая и восхищаясь тем мастерством, с которым ей удалось обмануть железнодорожную компанию.
Я знала тогда, как я знаю и сейчас, вне всяких сомнений, что дочь моего дяди Давида была благородной женщиной. С праведными она вела дела честно, с неправедными – как умела. Она считала своим долгом заработать все деньги, которые могла, ибо деньги были её единственной защитой в тылу врага. Каждая копейка, которую она заработала или сберегла, была чешуйкой её доспеха. Мы усвоили этот кодекс в раннем возрасте в Полоцке, поэтому я радовалась успеху нашего обмана в этом случае, хотя я ужаснулась бы, если бы увидела, что кузина Рахиль обманывает еврея.
Наш штаб был в той части Витебска, где многочисленные кузены и тёти моего отца жили в большей или меньшей степени нищеты, или, в лучшем случае, очень скромно, но меня отвели провожать Шаббат к дяде Соломону. Я помню, что мы долго шли по великолепным проспектам, мимо роскошных магазинов, домов и садов. Витебск был столицей по сравнению с провинциальным Полоцком, а я была очень маленькой, даже не пригибаясь. Дядя Соломон жил в лучшей части города, и это место казалось мне очень привлекательным. Тем не менее, хорошенько выспавшись за ночь, я была готова к дальнейшим путешествиям и приключениям, и я решила, никому не сказав ни слова, пройти тем же путём обратно через весь город.
Дорога заняла в два раза больше времени, чем накануне, может потому, что темп задавали маленькие ножки, а может потому, что я задерживалась у витрин магазинов столько, сколько хотела. Мне также приходилось останавливаться на некоторых углах, чтобы изучить свой маршрут. Не думаю, что я вообще испугалась, хотя, как мне кажется, спину я всю дорогу держала очень прямо, а голову очень высоко, ибо я прекрасно понимала, что затеяла авантюру.
Я ни с кем не разговаривала, пока не добралась до тёти Лии, а потом я и сказать толком ничего не могла, так много меня обнимали, смеялись и плакали, расспрашивали снова и снова, и никто не ждал моих ответов. Я
