самовар и выполнила поручения, считалось, что я сделала много. Я присматривала за младшей сестрой, которой, правда, присмотр особо не требовался. Думаю, я всегда была готова помочь, но при выполнении трудных дел обходились без меня.
Не то, чтобы я хотела приуменьшить ту роль, которую я играла в ведении нашего скромного домашнего хозяйства. Напротив, я весьма заинтересована в том, чтобы получить все лавры, причитающиеся мне. Я всегда напоминаю своей сестре Деборе, которая в те непростые дни была совсем маленькой, что уши ей проколола именно я. Серьги были обязательной частью девичьего туалета. Даже нищая девочка должна была иметь серьги, хотя бы колечки из ниток со стеклянными бусинками. Я услышала, как мама сетовала на то, что у неё нет времени проколоть малышке уши. Поэтому я немедленно вооружилась грубой иглой и катушкой ниток и затащила Дебору в дровяной сарай. Операция прошла успешно, хотя сестра моих усилий не оценила. И по сей день я горжусь тем, как решительно я совершила то, что считала своим долгом. Если Дебора предпочитает не носить серьги, это её дело, моя совесть чиста.
Зимняя сцена на реке Двина
Я всегда действовала напролом. Я бросалась в омут с головой – я говорила то, что думаю. Мама иногда просила меня доставить пачку чая, и я с гордостью помогала ей в работе. Однажды я перешла Двину и вскарабкалась «на другой берег». Это была значительная экспедиция для совершения в одиночку, и я была весьма довольна собой, когда доставила свою посылку в целости и сохранности прямо в руки заказчику. А вот лавочница довольна не была. Она нюхала и нюхала, она взяла щепотку чая и перетёрла её пальцами, она высыпала весь чай на прилавок.
«На[7], забирай его обратно, – сказала она с отвращением, – это не тот чай, что я всегда покупаю. Он хуже качеством».
Я была уверена, что женщина ошибалась. Я знала, какие сорта чая были у мамы. Так что я решительно заявила.
«О, нет, – сказала я, – это именно тот чай, который мама всегда вам отправляет. Хуже чая у нас нет».
Ничто в моей жизни так меня не ранило, как ответ той женщины на мой аргумент. Она смеялась – она просто смеялась. Но я поняла, ещё до того, как она достаточно пришла в себя от смеха, чтобы что-то сказать, что я сморозила глупость и лишила мать покупателя. Я сказала правду, но не выразила свою мысль дипломатично. Так дела не делаются.
Мне было очень больно возвращаться домой с чаем в руке, но я забыла про свои беды, засмотревшись на то, как над рекой собирается летняя гроза. Те немногие пассажиры, что были со мной в одной лодке, выглядели испуганными, когда небо затянуло тучами, а лодочник крепко сжимал вёсла. У меня перехватило дыхание, когда я увидела признаки надвигающейся грозы, но мне это нравилось, и я была весьма разочарована тем, что не попала под дождь.
Когда моя мать услышала о моём злоключении, она тоже рассмеялась, но по-другому, и я рассмеялась вместе с ней.
Вот так я помогала по хозяйству и в делах. Я надеюсь, это не выглядит так, будто я не принимала нашу ситуацию близко к сердцу, потому что я принимала, только по-своему. Даже такой праздной мечтательнице, как я, было ясно, что мы живем на подаяния наших друзей, и этого нам едва хватает. Из писем моего отца было ясно, что ему едва самому хватает на жизнь в Америке, так что шансов присоединиться к нему в ближайшем будущем у нас нет. Я всё это понимала, но считала временным, и находила утешение в том, чтобы писать отцу длинные письма – настоящие, на этот раз мои собственные письма, а не копии с образца реба Исайи – письма, которыми отец дорожил долгие годы.
В качестве примера того, что я по-своему сопереживала нашей беде, я вспоминаю тот день, когда на наше домашнее имущество был наложен арест за долги. У нас было много долгов, но причина, по которой суровый кредитор натравил на нас законников, на этот раз была не в нас. Иск был предъявлен семье, которой моя мать сдала в субаренду две из трёх наших комнат, обставленных её собственными вещами. Полицейские, которые налетели на нас без предупреждения, как это у них принято, не задавали вопросов и не обращали внимания на объяснения. Они опечатали каждый сломанный стул и треснувший кувшин в доме, да-да, каждую выцветшую юбку, найденную в шкафу. Все эти вещи, включающие как всё наше имущество, так и всё имущество наших жильцов, вскоре будут вывезены и проданы на аукционе в пользу кредитора.
Сломанные стулья и выцветшие юбки, когда они – это последнее, что у вас осталось, имеют исключительную ценность в глазах владельца. Всё время, пока полицейские были в доме, мама не находила себе места, рыдая без памяти. Испуганные дети плакали. Наши соседи собрались, чтобы погоревать о нашем несчастье. И надо всем этим навис тот особенный ужас, который испытывают только евреи в России, когда в их дома вторгаются агенты правительства.
В тот момент я испытывала страх, он был в сердце каждого из присутствующих там. Это был отвратительный, гнетущий страх. Я ушла в тихий уголок, чтобы с ним совладать. У меня не было склонности плакать, но мне нужно было облечь свои мысли в слова. Я повторяла себе, что всё проблемы были от денег. Кто-то хотел получить деньги от нашего жильца, которому нечего было дать. Нашу мебель должны были продать, чтобы заработать деньги. Это была ошибка, но полицейские не хотели верить моей матери. Всё-таки, дело было только в деньгах. Никто не умер, никто не был болен. Всё дело было в деньгах. Но почему, ведь в Полоцке было так много денег! У моего дяди было гораздо больше денег, чем требовал кредитор. Он мог бы выкупить все наши вещи, или кто-то другой мог. Какая разница? Это были всего лишь деньги, их получали за работу, и мы все были готовы работать. Ничто не исчезало, ничто не пропадало навсегда, как когда кто-то умирал. Эту мебель можно было переносить с места на место, и деньги тоже можно было передавать из рук в руки, мир ничего не терял в результате такого обмена. Вот и всё. Если кто-то… Ба! Что я вижу у окна? Брайна Малке, наша соседка, она – да, она что-то тайком вытаскивает из окна! Если её
