каждого человека заработать на жизнь уменьшались обратно пропорционально количеству дополнительных конкурентов. Тяготы, крайняя нужда, разорение для многих – так распространялась беда, словно круги по воде от камня, брошенного деспотичным чиновником в полноводную реку еврейских гонений.
Песах в тот год праздновался со слезами на глазах. История Исхода описывала главу современной истории, только для нас не было ни избавителя*, ни Земли обетованной*.
Но что сказали некоторые из нас в конце долгой трапезы? Не «В будущем году – в Иерусалиме!»*, а «В будущем году – в Америке!». Там была наша земля обетованная, и многие взоры были устремлены на Запад. И хотя воды Атлантики не расступились пред ними, по её бушующим волнам скитальцев провело не меньшее чудо, чем то, что было подвластно жезлу Моисееву.
Отца уносило западным течением, он радовался собственному избавлению, но сердце его болело за нас, оставленных им позади. Это был последний шанс для всех нас. Мы были в таком бедственном положении, что ему пришлось занять деньги, чтобы добраться до немецкого порта, откуда его переправили в Бостон* вместе со множеством других, за счет общества помощи эмигрантам.
Мне было около десяти лет, когда мой отец эмигрировал. Я привыкла к тому, что он уезжал из дома, и «Америка» значила для меня не больше, чем «Херсон», «Одесса» или любые другие названия далеких мест. Я смутно понимала, исходя из серьёзности, с которой обсуждались его планы, упоминаний о кораблях, обществах и других незнакомых вещах, что эта затея отличалась от предыдущих, но в то утро, когда отец уезжал, я в основном испытывала опосредованное волнение и эмоции.
Я знаю день, когда «Америка», как мир, совершенно не похожий на Полоцк, засела у меня в голове, и стала центром всех моих грёз и размышлений. Да, я знаю этот день. Я была в постели, болея корью в компании ещё нескольких детей. Мама принесла нам толстое письмо от отца, которое он написал прямо перед посадкой на корабль. Письмо было очень эмоциональным. В нем было что-то помимо описания путешествия, что-то помимо фотографий толпящихся людей, иностранных городов, корабля, готового выйти в море. Мой отец путешествовал за счет благотворительной организации, без собственных средств, без планов, он отправился в незнакомый мир, где у него не было друзей, и всё же он писал с уверенностью хорошо экипированного солдата, идущего в бой. Риторика моя. Отец просто писал о том, что эмиграционный комитет хорошо обо всех заботится, что погода хорошая, и корабль удобный. Но я что-то слышала, когда мы вместе читали письмо в затемнённой комнате, за словами стояло нечто большее. Там было ликование, намек на триумф, которых никогда прежде не было в письмах моего отца. Я не могу сказать, откуда я это знала. Я чувствовала пылкость и накал страстей в письме моего отца. Они были там, даже при том, что мама запиналась на незнакомых словах, даже при том, что она плакала, как это делают женщины, когда кто-то уезжает. Моего отца вдохновило видение. Он что-то увидел – он что-то нам обещал. Это была «Америка». И «Америка» стала моей мечтой.
Хотя для моего отца не было ничего нового в том, чтобы искать счастья вдали от дома, материальное положение, в котором он нас оставил, было не похоже ни на что, с чем мы сталкивались прежде. У нас не было ни надёжного источника дохода, ни постоянного жилья, ни перспектив на ближайшее будущее. Мы с трудом понимали, какое место мы занимали в нехитрой иерархии нашего общества. Моей матери не удалось повторить свой былой успех в качестве кормилицы семьи.
Её здоровье было навсегда подорвано, её место в деловом мире давно заняли другие, а капитала, чтобы начать всё заново, не было. Её братья помогали ей, как могли. Они были хорошо обеспечены, но у всех них были большие семьи с дочерьми на выданье и сыновьями, которых нужно было откупать от военной службы. Содержание, которое они ей выплачивали, было щедрым, учитывая размер их доходов, они делали всё, на что способны любовь и долг, но нас было четверо растущих детей, и моя мать должна была приложить все усилия, чтобы восполнить недостаток средств.
Как быстро мы скатились с уровня большого заведения, со слугами и работниками, и места среди лучших людей Полоцка до жизни в одноместной комнате с еженедельной арендой, круг наших знакомых был очень скромным, а бывшие друзья отвернулись от нас! Но чаще отворачивалась сама мама. Она стала ходить окольными путями, чтобы избежать жалостливых взглядов добрых людей и презрительных взглядов надменных. И те и другие взгляды сопровождали её, пока она устало шла из лавки в лавку, из дома в дом, торгуя чаем или другими товарами, и те и другие вынести было тяжело. Часто по утрам зимой она вставала до рассвета и шла три или четыре мили в трескучий мороз, по глубоким сугробам, чтобы отнести фунт чая живущему далеко покупателю, и получала за это около двадцати копеек. Много раз она поскальзывалась на льду, взбираясь на крутой противоположный берег Двины, держа в каждой руке по тяжелой корзине. Не раз она падала в обморок у дверей своих покупателей, стыдясь стучаться как проситель в те дома, где её раньше принимали как почётного гостя. Надеюсь, ангелам не пришлось считать слезы, которые капали на её обмороженные, ноющие руки, когда она подсчитывала свой скудный заработок по ночам.
А кто заботился о нас, детях, пока моя мать скиталась по улицам со своей корзиной? Как кто, конечно же Фетчке? Кто справится с этим лучше, чем маленькая двенадцатилетняя домохозяйка? Мама была уверена в нашей безопасности, когда за нами присматривала Фетчке, уверена в нашем благополучии, когда Фетчке готовила суп, делила между нами остатки мяса и знала, когда нас нужно кормить в следующий раз. Иосиф весь день был в хедере, малышка была спокойным ребёнком, Машке вела себя не хуже, чем обычно. Но всё же дел было хоть отбавляй, нужно было поддерживать порядок в переполненной комнате, стирать и штопать. И Фетчке со всем этим справлялась. Она ходила на реку с женщинами стирать одежду, подбирала платье и стояла голыми ногами в воде, как и все остальные, и била и тёрла изо всех сил, пока наши жалкие лохмотья не обретали былую белизну.
А я? Обычно у меня была простуда, или кашель, или что-то ещё, выводящее меня из строя, да и таланта к домашней работе у меня никогда не было. Если я подмела и отшлифовала пол, натёрла
