Как пастуху была дорога одна из ста его овец, так и женщине из следующей притчи была дорога одна из ее десяти монет. Может быть, эта drachma, серебряная монета, которую она потеряла, была для нее не просто Деньгами, но и имела какую–то иную ценность. Может, это было одно из ее украшений или одна из десяти серебряных монет, которые палестинские женщины в те дни носили в знак своего замужества, — что–то вроде современного обручального кольца. В любом случае, не найдя монету на месте, женщина решила ее отыскать. Ей даже в голову не пришло примириться с потерей. Вместо этого она зажгла лампу и подмела весь дом, усердно заглядывая во все уголки, пока не нашла свою пропажу. И также как радовался пастух, отыскав пропавшую овцу, так и женщина, найдя свою монету, обрадовалась и созвала подруг и соседей, чтобы и они радовались вместе с ней. Точно так же, заключает Иисус, «бывает радость на небесах», «радость у ангелов Божиих» даже об одном, всего одном кающемся грешнике! (Лк. 15:8–10) Этой–то радости и не было у фарисеев. Они не радовались; они роптали.
Самая длинная притча еще об одной пропаже (притча о блудном сыне) также подчеркивает фундаментальную истину о Божьем сострадании, но развивает эту тему еще глубже и вплетает сюда еще одну, второстепенную — о старшем брате. Божья благодать в служении Христа, уже показанная в притчах о враче, пастухе и женщине, теперь является нам и в образе отца. Совсем нетрудно узнать в блудном сыне «мытарей и грешников», а в старшем брате — самих фарисеев (Лк. 15:11–32).
Не стоит преуменьшать безнравственность младшего сына. Признаваясь после возвращения: «Я согрешил», он говорил правду. Он утратил наследство из–за собственной глупости и потерял всяческое достоинство из–за своего греха. Ниже опускаться было уже некуда. Он не только лишился всего имущества, но и сам оказался погибшим и заблудшим.
Но все это время отец высматривал его на дороге и не терял надежды. Его терпение не поколебалось. Любовь его не увяла. Он упорно ждал. И когда он наконец–то заметил вдали своего мальчика, возвращающегося домой, когда тот еще был далеко, отец сразу же «сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его».
Здесь опять подчеркивается инициатива благодати. Отец не стал дожидаться, пока сын дойдет до дома, а выбежал ему навстречу, чтобы привести его домой. Он не хотел, чтобы сын искупил свою вину, не захотел сделать его рабом (чего тот вполне заслуживал). Он мгновенно восстановил его во всех сыновних правах и почтил его перстнем, обувью и лучшей одеждой. Он даже не стал дожидаться, пока сын закончит каяться в грехах; он перебил его, отдавая слугам приказание устроить праздник.
Но как только отец и весь дом стали веселиться, на их пиршество упала мрачная тень: старший брат угрюмо отказался войти на праздник. Узнав о причине музыки и танцев, он рассердился и не захотел присоединиться к пирующим, несмотря на уговоры самого отца. Он обиделся на то, что его повесе–брату был оказан такой прием, — особенно потому, что его собственная сыновняя преданность казалась ему совсем неоцененной и невознагражденной. В его образе мы видим таких людей, которым религия представляется раздачей заслуженных наград, а само понятие благодати кажется несправедливым, даже безнравственным. Он не знал вины, которую нельзя было бы искупить человеческими достижениями; ему было незнакомо не заслуженное нами Божье прощение; не знал он и небесной радости о кающихся грешниках. Он был суровым, угрюмым, высокомерным в своей праведности и безжалостным. Пока другие веселились, он, надувшись, стоял в стороне. Короче, он был настоящим фарисеем. А о фарисеях Эдершайм писал вот что: «У них не было Благой Вести для погибших; им было нечего сказать грешникам»[126].
Для фарисеев Христово общение с грешниками было непозволительным компромиссом с грехом; они не понимали, что там происходило на самом деле. Они не видели, что это было выражением Божьего сострадания по отношению к грешникам.
Отношение христианской церкви
Переходя от I столетия к XX, нам нужно спросить себя, как же относится к таким вот отверженным, к изгоям нынешняя христианская церковь? По–фарисейски или по–христиански? Боюсь, что часто по–фарисейски. Это значит, что церковь склонна (и всегда была склонна) к тому, чтобы устраниться от мира и предоставить его самому себе. Евангельские церковнослужители тоже не избежали такой тенденции, хотя на самом деле это является отклонением от истинно евангельского характера. Можно привести много примеров и показать разные причины такого общего отношения к неверующим. Позвольте мне остановиться на четырех из них, которые представляются мне наиболее распространенными.
1. Первой причиной является простое, неприкрытое, фарисейское самодовольство, проистекающее из уверенности в собственной праведности. Так мыслит старший брат из притчи о блудном сыне (неважно, высказывает он это вслух или нет): «Пусть грешник варится в собственном соку. Он получает то, что заслужил; так ему и надо». Об этом прямо мы не говорим, но именно такими мы и предстаем перед всем остальным миром. Для человека постороннего церковь часто выглядит не радушным и приветливым домом, но местом запретов, самодовольной удовлетворенности по отношению к самим себе и сурового осуждения по отношению ко всем остальным. Неверующие иногда говорят, что в миру они находят больше дружелюбия, больше сострадания и понимания человеческой слабости, чем в церкви. Им кажется, что церкви не хватает тепла; подчас они находят ее даже бесчеловечной.
Говоря все это, я вовсе не призываю, чтобы церковь поощряла человеческие грехи или махнула рукой на необходимость покаяния. Просто мне очень хотелось бы, чтобы она предлагала людям то, что Дейвид Шеппард, во время своего служения в Семейном центре «Мэйфлауер», называл «неосуждающей дружбой». Иначе создается впечатление, что церковь существует для святых, а не для грешников. Действительно, состоит она из «святых» в новозаветном смысле этого слова: каждый христианин принадлежит Богу и «святому» («отдельному, особому») народу Божьему Но, будучи святыми, мы все же остаемся грешниками. Наша природа греховна, и ноги наши то и дело спотыкаются. Мы еще не достигли совершенства и не стали непорочными. Скорее, Божья благодать поставила нас на путь, идя по которому мы и характером, и поведением станем такими, какими Он нас уже видит, — а именно, Его святыми.
Так что «святость» церкви больше относится к ее положению и заключается, скорее, в ее принадлежности Богу, в ее призвании и грядущей судьбе, нежели в ее нынешней деятельности. Фарисейство — это ложная претензия на святость, ложный взгляд на церковь. Оно превращает ее в заповедник для безукоризненно респектабельных членов общества, в музей редких духовных экспонатов. Церковь перестает быть тем, чем призвана: госпиталем для выздоравливающих грешников, убежищем для беспомощных и общедоступной гостиницей для странников и пилигримов.
Аббат Миконни спрашивает, что произошло бы в средней поместной церкви, если бы в нее зашел недавно покаявшийся воинственный коммунист, воевавший с «опиумом для народа», или женщина с панели. «Примут ли их? — спрашивает он. — Или мы принимаем Марию Магдалину только потому, что про нее написано в Евангелии? Интересно посмотреть, что будет, если такая Мария Магдалина зайдет на одно из наших собраний! Мы читаем о том, как не хотели иерусалимские евреи–христиане принимать к себе Савлагонителя, когда тот появился перед ними в качестве новообращенного. Как мы удивляемся их поведению! Хотел бы я посмотреть на Савла, зашедшего на одно из наших церковных „братских общений!"»[127]
В этом ложном фарисейском взгляде на церковь есть еще один аспект. Фарисейство ведь проявляется не только в нравственном отношении; оно может принимать также социальные и национальные формы. Как это нередко и происходит. Если церковь устанавливает более узкие рамки членства, чем указано в Писании, она становится фарисейской. Церковь объединяется общей верой в Христа и общим участием в Святом Духе. Кроме этого, у членов церкви часто вообще нет ничего общего. Мы отличаемся друг от друга темпераментом, характером, образованием, цветом кожи, культурными обычаями, языком и великим множеством других вещей. И слава Богу, что это так! Церковь удивительно универсальна, в ней «нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского» (Гал. 3:28). Иными словами, во Христе все мы равны. Различия по национальности и положению в обществе, которые разделяют людей в других человеческих сообществах, не имеют места в сообществе христианском. Притащив в христианское братство классовые или расовые различия, мы погубим его. «Рыбак рыбака видит издалека», — вообще, в этом, конечно, есть доля правды, но это — не христианская пословица. Слава церкви состоит не в том, что все мы похожи друг на друга, а как раз в том, что все мы непохожи. Так что с холодностью отворачиваться от брата и отталкивать его лишь из–за цвета его кожи, длины волос или косноязычия — значит предавать Христа и присоединяться к фарисеям.
