– не представлялось возможным. Чтобы элементарно
одеть разрастающуюся армию, следовало завести собственные фермы и построить мануфактуры. Чтобы подготовить мобилизованных к войне, чтобы научить их
убивать, требовалось устройство “депо”, где новобранцы проходили бы первичную подготовку. Только на пребывание в “депо” планировалось отводить до девяти месяцев. О скором запуске железоделательных заводов в Ижевске говорить не приходилось – чтобы догнать Европу по производству оружия, требовались серьёзные сроки. Для сравнения: на одного российского пехотинца приходилось шесть боевых патронов в год, англичане получали в пять раз больше.
Оставалась нерешённой и ещё одна, ключевая задача – план войны. Первоначально Александр был воодушевлён идеей наступать, однако в ходе консультаций с Адамом Чарторыйским стало ясно, что аннексированная Польша, на территории которой предполагалось вести войну, вряд ли поддержит русских, и император переменился в мыслях. К 1811 году он утвердил план Барклая, имевший отступательный характер. План этот предсказуемо не пользовался популярностью ни в ура-патриотически настроенном обществе, ни среди русского офицерства, воспитанного в наступательном и победном духе. К тому же опасались пугачёвщины.
Но идея заманить врага поглубже, изматывая его мелкими стычками и разрушая коммуникации, – нравилась Александру. И не только аналогией с Петром I (который заманил шведов под Полтаву) – но и тем, что такая война давала возможность выставить Наполеона агрессором и воззвать к священному гневу соотечественников. Но как и где произойдёт вторжение? Современная война поддавалась хоть какому-нибудь планированию лишь на самом первом этапе, дальше её ход становился пугающе непредсказуемым и хаотичным. Требовался полководческий талант и интуиция, чтобы вести такие войны. Наполеон давно доказал, что обладает этими качествами. Своим генералам он предоставлял свободу в средствах достижения поставленной цели. Но генералы русского штаба? За редкими исключениями безынициативные, привыкшие воевать по заранее утверждённому наверху плану? Так, чтобы брать на себя поменьше ответственности?
Западная граница империи была самой длинной и самой неукреплённой. Большей частью она проходила по равнинной местности и не имела естественных преград, кроме Днепра и Двины (Западной), которые решено было взять за порубежные. Но даже эти преграды оказались условными – мелкую Двину, например, можно было перейти летом вброд, к тому же её западные берега значительно поднимались над восточными, что ставило русских в уязвимую позицию.
Барклай считал, что на границе следует возвести несколько крепостей для расположения военных гарнизонов и провианта, служивших опорными пунктами для русских армий. Но за два года это было возможно лишь отчасти, укрепив главные города границы Киев, Бобруйск и Ригу и крепость в Дриссе. Строить планы дальше становилось бессмысленно, поскольку никто не знал, как и куда Наполеон направит главный удар – на Москву через Смоленск? или через Киев? или на Петербург через Курляндию? В оборонительной войне, когда инициатива изначально отдаётся вражеской армии, действовать оставалось по обстоятельствам.
Год 1811-й в жизни Батюшкова почти повторит предыдущий. Он проведёт в деревне осень 1810-го, а ближе к январю нового года засобирается, как обещал Гнедичу, “в Москву, где, благодаря Катерине Фёдоровне, я имею всё, даже экипаж”. Примерно к этому времени относится один из самых замечательных, на наш взгляд, портретов Константина Николаевича. Написанный неизвестным художником, он даёт нам прекрасное представление о том, каким поэт видел себя в двадцать три года.
С холста смотрит молодой человек, остриженный по моде того времени. По тому, с каким простым изяществом он одет, можно предположить, что молодой человек щепетилен в моде. На нём тёмный шерстяной сюртук, под которым находятся: тонкий белый жилет (его борта выглядывают из-под сюртука и поднимаются под бакенбарды), белый шейный платок, завязанный на шее небольшим изящным узлом, сорочка (её полупрозрачные уголки лежат чуть выше жилета) – и сток. В петлице сюртука виден орден Анны 3-й степени. Орден прикреплён через бант, что означает – получен в сражении. Молодой человек, хоть и одет в штатское, считает нужным напомнить об этом, и справедливо – ведь это портрет, то есть история человека.
Сток, который скорее всего поддет под шейный платок, служил вроде каркаса прочности. Его делали из простроченной материи для лучшей фиксации платка. Повязанный поверх стока, тот не сползал и хорошо держался, подчёркивая красоту и оригинальность. Голова словно подпиралась этой конструкцией. Мешая человеку опустить голову, сток придавал ему осанку и стать и был в моде до тех пор, пока английский денди Джордж Браммелл не придумал фиксировать материю крахмалом.
Прическа, которую Батюшков носит в Москве зимой 1811 года, называется “а-ля мутон”. Волосы завивались и начёсывались сзади вперёд, как если бы на человека со спины налетел порыв ветра. С практической точки зрения такая прическа была очень удобной: убранные волосы открывали шею и затылок, что позволяло носить сюртук с высоким воротником. На портрете Батюшкова мы видим, что сюртучный воротник поднимается практически на высоту ушей. Такой была общеевропейская мода, и в этом смысле Батюшков одет стандартно; если посмотреть портреты того времени (автопортрет Э.Т.А. Гофмана, например) – удивительно, как они похожи. Индивидуальность при таком “стандарте” проявлялась в деталях, булавках и запонках, например, но особенно в шейном платке и форме его узла. Гнедич недаром просит Батюшкова прислать ему из Москвы батист. Чем больше было платков в гардеробе, чем разнообразней эти платки и узлы на них были – тем лучше выдавали характер и стиль человека. Николай Иванович любил большие пышные платки (которых, по замечанию Вяземского, “стало бы на три шеи”). А узел Батюшкова изящен и невелик.
Выражение лица молодого человека одновременно и замкнуто, и оживлённо. Он открыт навстречу смотрящему, хотя внутри чувствуется тайная пружина, и эта пружина – знание себя и своего предназначения; готовность за этим предназначением следовать; и нежелание открываться в нём всякому. На пороге болезни Батюшков как-то пожалуется, что похож на человека, который нёс на голове сосуд с драгоценным содержимым. Теперь, когда сосуд упал и разбился, говорил он – поди узнай, что в нём хранилось.
Так вот, на этом портрете сосуд ещё в целости.
Портрет мог быть рисован по дороге в Москву – в Вологде, где Батюшков снова занемог и провёл долгое время в постели. Он всё ещё немного бледен, но вид имеет целеустремлённый; московская жизнь больше не пугает его, а, наоборот, манит. Здесь его ждут друзья. С другой стороны, живописцы такого уровня – откуда бы взялись в Вологде? Должно быть, портрет написан всё-таки в Москве. Предположим, что перед нами Батюшков между театром и пирушкой. Лошади уже заложены, и он вот-вот сорвётся с места, чтобы ехать. Он весь уже там, а художник просит ещё полчаса работы.
По портрету совсем и не
