Разумеется, я должен был… Но я по-прежнему еще ничего не понимал. Тут у меня вырвалось: «Он вам, наверное, говорил…»
Я запнулся. Я ведь толком не знал, должен ли был он вообще что-нибудь говорить ей.
— Да, мой милый друг, он мне это сказал.
— Ну и?
— И именно поэтому я должна стать его женой.
Тогда мне казалось все это непонятным. Но каким тоном, с каким выражением лица — еще больше, чем когда-либо, она производила в эту минуту впечатление ребенка — было сказано это: «И именно поэтому я должна стать его женой!»
И этот тон, и этот взгляд я никогда не забуду.
Глава 2
Как это часто случается в жизни, я потерял моего милого друга из виду — но не из сердца (это, конечно, нет!). Он жил со своей молодой женой в каком-то отдаленном провинциальном городе, что я считал в высшей степени сомнительным, если не для его брака и душевного склада, то, во всяком случае, для его искусства. К сожалению, факты подтвердили мои предположения. Он, правда, не стал в своем отшельничестве хуже как человек и как художник; однако в своей оторванности от мира он поразительно быстро превращался в странного, несколько капризного упрямца. Он стал задумчивым, мечтательным, склонным к мистике — это он-то, мой всегда такой открытый и светящийся красотой Фердинанд! Направление, которое внезапно стало угадываться в его искусстве, казалось его друзьям в той же степени меланхоличным и туманным, в какой изменился и он сам после своей поездки в Италию.
Картины, которые он посылал на выставки, вызывали определенный интерес. Часто в них звучали исключительно спиритуалистические мотивы: в основном это были проблемы, связанные с четвертым измерением. Они не вынашивались подолгу в его голове и так же быстро, словно в нервной спешке, выполнялись, будто художник страстно стремился в своих картинах передать что-то таинственное и жуткое, мучившее его душу, чтобы таким способом избавиться от кошмара. Моя жена, правда, считала, что я все это необоснованно приписываю его картинам. Возможно, она была права, и во всем виновата была моя страсть к сочинительству.
В течение нескольких лет их брак оставался бездетным; затем у них родилась дочь. Мы получили от отца и матери юной жительницы Земли счастливые письма. Слова Фердинанда снова лучились светом прежнего счастливого человека. Мы разделяли его счастье: «Теперь все будет хорошо!»
Это он нацарапал на полях густо исписанных четырех страниц текста… «Теперь все будет хорошо!» Значит, до того времени не все еще было хорошо, а возможно, даже и плохо? Так? А что должно было перемениться к лучшему с рождением ребенка? Разумеется, ребенок — это счастье в браке двух одиноких людей. Несчастные! Слава Богу, что родилось дитя, что на свет появилась — наконец-то! — маленькая посредница.
С этого времени шли только радостные письма. Все время только о ребенке — о маленькой, нежной Рикарде. Она была, очевидно, прелестным созданием, поистине сказочным ребенком. К тому же умной и душевной. Каждый год мы получали фотографии, снятые непосредственно с натуры или с портрета; Фердинанд рисовал боготворимое им дитя по меньшей мере три раза в год и вкладывал в картины всю свою безмерную отцовскую любовь.
Это было очень изящное, хрупкое существо — настолько изящное, настолько (как мы думали) пугающе хрупкое… Бледное личико — оно казалось почти белым — светилось в оправе длинных рыжеватых локонов. Темные глаза были неестественно большими и неестественно печальными. Дитя, очевидно, не умело смеяться — не могло! Ангельски прекрасное, но и чрезвычайно одинокое создание.
И эта атмосфера обожествления, умиления! Нам даже становилось немного не по себе от этого. А что если изящному, хрупкому существу придется столкнуться с чем-нибудь человеческим? Как переживут это родители? И без того дитя было почти не от мира сего.
Вскоре ребенок умер.
Все наши письма и даже наши депеши оставались без ответа. Мне нужно было поскорее навестить несчастных родителей, но мы тогда жили в Италии, на вилле Фальконьери возле Фраскати, и по уважительной причине я никак не мог уехать оттуда.
Беспокоясь за них, мы почти умоляли их дать о себе знать, но безуспешно. Другие друзья, которым мы писали, тоже были в неведении. Все, что нам удалось узнать, ограничивалось тем, что спустя несколько дней после неожиданной смерти ребенка они куда-то уехали. Свой адрес они не оставляли, поэтому почта не смогла им ничего переслать. Нам оставалось только терпеливо ждать и волноваться.
Но одним осенним вечером они неожиданно въехали в аркаду пиний возле нашего дома; это были два бледных, молчаливых, несчастных человека. Как нам было их жаль!
Они собирались только мельком повидаться с нами и ехать куда-то дальше. Мы были первыми их друзьями, кого они с тех — пор видели. Они не решались еще признаться, да и мы тоже остерегались говорить о том событии, которое так сильно потрясло их — неестественно сильно, поскольку друг друга они еще ведь не потеряли. Мы разговаривали с ними, как с двумя тяжелобольными. Да они и были ими.
Они больше не приезжали. Нам было нелегко, но все равно мы были счастливы, что побыли с ними и сумели окружить их своей любовью. Мы надеялись, что под сенью наших торжественных наскальных дубов, при виде римской Кампаньи жизнь, покажется им более сносной.
И снова, казалось, обоих безутешных людей стало разделять что-то непонятное, темное и таинственное. Это обнаруживалось в странном способе общения между ними. В отношении Фердинанда к своей жене угадывалось что-то — как бы поточнее выразиться?.. Это было похоже на угрызения совести. Или хуже: будто он совершил какое-то преступление, какое-то злодейство по отношению к матери своего ребенка; а она, казалось, жила только тем, чтобы не дать ему почувствовать, что это так. Как же нам было жаль их!
В то же время мы постоянно ломали голову над тем, что же с ними могло произойти?
Объяснений мы не находили.
Глава 3
Чтобы отвлечь по возможности моего друга от его мыслей, я совершал с ним пешие или конные прогулки по окрестностям Фраскати. Временами наши вояжи уводили нас достаточно далеко. Мы ночевали в какой-нибудь жалкой лачуге, а иногда приходилось проводить ночь в пастушьем шалаше или у костра батраков. Тогда нашей пищей становилась насаженная на прочный оливковый прут козочка, Жарившаяся прямо над костром, или блюдо из грибов, которые мы сами собирали и готовили.
Одна из таких экскурсий завела нас в Сабинские горы, а именно в такие места, где редко появляются неместные и которые были такими пустынными, дикими и негостеприимными, что даже кочевые пастухи вряд ли стали бы здесь останавливаться. Изредка мы натыкались на какой-нибудь шалаш, обычно пустой, еще реже видели мы вдалеке, на вершинах диких скал, отдельные прилепившиеся к ним хижины из известняка, которые служили домами и которые образовывали целую деревню — «паэзе», — если их было много. Если и встречался нам какой-нибудь человек, то обязательно пастух в звериной шкуре, который с такой же вероятностью мог быть и беглым бандитом; потому что только подобного рода людям могло что-то понадобиться в такой дикой глуши. Хорошо, что у нас был с собой кое-какой провиант, иначе нам бы пришлось худо. В этот день мы уже утратили надежду на какое-нибудь жалкое пристанище и были готовы провести ночь в этой каменной пустыне; к тому же мы были бы рады и капле воды, чтобы утолить жажду. Мы давно уже сбились с пути и где-то на окраине Кампаньи карабкались по козьим тропам вверх, где были только скалы.
Уже в течение всего дня мне бросалось в глаза изменение в поведении Фердинанда. Оно проявлялось прежде всего в лихорадочном беспокойстве, нездоровом возбуждении, которое было тем более необычным для него, что он из-за своей патологической тоски по умершему ребенку — только так это можно назвать — пребывал в состоянии застывшего спокойствия, почти оцепенения.
Он не замечал гомерического величия ландшафта, не замечал световых эффектов черно-лазурного грозового неба, черноту которого пробивало золотыми связками лучей солнце, окруженное пурпурным ореолом. Он то шел, не говоря ни слова, рядом со мной, то уносился далеко вперед, словно за ним гнались.
Когда я его догонял и пытался завязать разговор, то по его ответам было видно, что он даже не, слушал меня. Притом его речи напоминали лихорадочный бред, так что я начинал уже всерьез беспокоиться о его здоровье. В конце концов я не выдержал и откровенно спросил о причине его беспокойства, которое мне казалось необъяснимым.
— Ты, значит, заметил это?
— Что я заметил?
— Что я несколько взволнован.
— Несколько взволнован? Не обижайся, мой старый друг, но я борюсь с искушением отдать тебе остатки моего хинина, который я всегда с собой вожу: у тебя ведь лихорадка! И это называется «быть несколько взволнованным»? При этом у тебя такое выражение лица, как будто ты смотришь на отрубленную голову Горгоны Медузы.
