— Тогда иди. Я остаюсь, — снова, как уже однажды сегодня, ответил он.
— Но Фердинанд!
— Я остаюсь.
— Поскольку я не хочу и не могу оставить тебя одного, я, конечно, тоже остаюсь. Утром у меня так разболится голова, что я не смогу пошевелиться. Тогда посмотришь, как ты со мной намучишься.
Но он даже не слышал меня и, казалось, вообще забыл о моем существований, погрузившись в раздумья. Он стоял перед открытой дверью пустого дома, уставившись невидящим взглядом в пустоту, и бормотал: «Явится ли она мне сегодня ночью? Я скажу ей тогда, какое несчастье она нам причинила, я призову ее к ответу, я прокляну ее… жаль, что она только дух. Была бы она настоящим человеком, я бы убил ее так же, как она убила нашего ребенка… — Внезапно он замолчал, но затем продолжил еще более возбужденным голосом, переходящим в крик: — Я сам убил наше милое дитя! Я загубил нашего ребенка!»
Я подошел к страдальцу, обнял его за плечи и мягко сказал: «Та персона, о которой ты говоришь, умерла еще во время твоего присутствия здесь?»
Он выдавил из себя: «Как могла она умереть еще тогда, если ее призрак являлся мне здесь: каждую ночь, почти все лето. Прошло уже около пятидесяти лет со дня ее смерти. Ее похоронили перед этим домом».
Все мои усилия были напрасны. Мне оставалось только вникнуть в его бредовые идеи. Я спросил его:
— Почему она была похоронена перед этим домом, а не рядом с другими покойными сестрами?
— В этом доме жили большие грешницы. Так как она во время своего покаяния умерла в этом доме; то ее и похоронили отдельно от других, в неосвященной земле.
— Таким образом, ей не была прощена ее вина, из-за которой она должна была жить здесь?
— Нет. Поэтому и в могиле она не обрела успокоения для своей души.
— Но почему она явилась именно тебе?
— Да, ей суждено было явиться именно мне… Ее судьба была ужасной. Она перечеркнула всю мою жизнь, мою и моей жены. Однако от судьбы не уйдешь…
— Ты говорил, что оставался здесь на протяжении всего лета? И ты все лето терпел этот кошмар? Ради всего святого, зачем?
— Она не отпускала меня.
— Ты должен был бежать!
— Я пытался, но…
Тут он запнулся.
— Ну и что же?
— Она возвращала меня обратно.
— Ты должен был возвращаться?
— Я должен был… мне не помогало ничто… я должен был!
— Как ты вообще попал в это проклятое место, которое оказалось для тебя роковым?
И тогда он начал свой рассказ.
Перед домом, в котором он жил, на могиле покойной, загубившей свою жизнь, рассказал он мне удивительную, невероятную историю. Он, однако, не сомневался в ее правдоподобности, поскольку сам в ней участвовал.
Глава 7
Вот рассказ Фердинанда:
«Еще во время моего первого пребывания в Риме, гуляя как-то по этим диким и своеобразным местам, я забрел сюда. Ты можешь сам представить себе мои впечатления от этой скалистой теснины, по которой я пробирался вглубь и в конце концов увидел ворота святого места. Ворота оказались запертыми, и я дернул за веревку колокольчика. Раздался такой резкий, пронзительно раздирающий окружающую тишину звук, что мне стало не по себе. Это было словно предостережение. С тех пор я часто восклицал про себя: „Несчастный, если бы ты тогда повернул назад, не дожидаясь, пока тебе откроют ворота!“ Но то была сама судьба, которая дожидалась меня за этими воротами и от которой мне уйти не удалось.
Наконец мне открыли.
Но как только внезапно отворились со скрежетом черные ворота и передо мной неожиданно возникла женская фигура в белом, интуиция подсказала мне: „Здесь свершится твоя судьба!“ Но я не мог уже повернуть назад. Нет! Я не мог.
Я спросил бледное создание:
— Могу ли я войти?
— Вы можете пройти в церковь.
— И больше никуда?
— Нет.
— Вы привратница?
— Да.
— Здесь, наверно, не часто бывали посторонние?
— Ни разу.
— Как вы только выдерживаете здесь?
— Что вы имеете в виду?
— Как вы выдерживаете это убийственное одиночество, не сходя постепенно с ума?
— Мы ведь камальдолянки, сударь.
— Я знаю, вы — праведные отшельницы. Однако ведь само ваше существование в такой скалистой глуши вполне подобно смерти — О, ничего страшного.
Каким голосом бледная женщина — ее лицо было под стать ее одежде — произнесла эти слова! Так равнодушно, бесцветно и так безутешно. Притом говорила она совсем тихо, почти шепотом, словно уже мертвым голосом. Да и вряд ли было возможно говорить громче в этих местах. Звуки собственного голоса должны были казаться неестественно резкими. Только сейчас до меня дошло, что я тоже говорил очень тихо.
— Тогда, если можно, я пройду в церковь.
— Идите.
— Вы не могли бы проводить меня?
— Я могу вас провести.
Так я зашел туда… Ворота за мной закрылись со звуком, напоминавшим сдавленный визг. У меня было чувство, будто они уже никогда для меня не откроются.
Мы шли. Казалось, я крался на цыпочках, чтобы не слышать эха собственных шагов. Впереди меня беззвучно маячила стройная, бледная фигура. Я следовал за ней так, словно меня насильно тащили.
Чтобы как-то разрушить чары, все больше овладевавшие мной, я завел разговор:
— Мне очень хочется пить. Не дадите ли вы мне потом стакан вина?
— Да… возможно, перед воротами!
И снова молчание. Мне захотелось обо всем расспросить, побольше узнать.
— Итак, это монастырь камальдолянок?.. Я и не знал, что такие существуют на свете.
— Их не много.
— Однако зимой вы не здесь?
— И зимой тоже.
— Зимой, наверное, вы здесь и солнца иногда не видите?
— Да, несколько месяцев подряд.
— По нескольку месяцев в этой мрачной каменной могиле, ' и ни единого солнечного лучика? — воскликнул я.
— Ну и что же?
Снова молчание. Я начал по-новой:
— Сколько всего праведных женщин живет здесь?
— Нас двенадцать.
— Тогда это должно быть не так страшно: весь ужас подобного существования вы терпите вместе.
— Мы собираемся вместе только в церкви.
— Только в церкви?
— На службе и к молебну.
Я переспросил:
— Только в церкви вы вместе?
— Вы, наверное, не христианин?
— Что вы, отнюдь.
— Но не католик?
— Я протестант.
— Протестант…
Она так странно произнесла это слово, что у меня непроизвольно вырвалось: „То есть для вас, вероятно, я не христианин?“
Она ничего не ответила. Бледная фигура беззвучно шла впереди меня, а я следовал за ней. Вынужден был следовать! Затем я снова спросил:
— Поскольку я не католик, не могли бы вы меня просветить, какие правила поведения устанавливает ваш орден?
— Поведения?
— Ну да.
— Мы отрекаемся от мира и служим небу.
— Каждая в одиночку?
— Каждая наедине с собой в келье.
— А как же трапезы? Даже во время трапез? И так весь год?
— Не весь год.
— Слава Богу!
— Шесть раз в году мы обедаем вместе.
— И тогда вы можете друг с другом свободно разговаривать?
— Иногда нам разрешается говорить во время совместных трапез.
— Только иногда?
— Нам этого достаточно.
— Значит, вы почти все время молчите?
— Мы молимся и участвуем в богослужении.
— Почти всегда молчите! — снова повторил я.
— Ну и что же?
Тем временем мы подошли к церкви. Однако я не решался войти: мне хотелось о многом спросить и многое узнать.
— Сколько раз в день совершаются службы и молебен?
— Через каждые два часа.
— И ночью?
— Ночью реже.
— Значит, все-таки ночью тоже?
— Ночью мы собираемся в церкви в полночь. В два часа ночи мы идем отдыхать до четырех часов.
— Всего-то?
— Да.
— Несчастные!
— Вы хотели сказать „счастливые“? Вы правы, мы очень счастливы. Да спасет вас Господь.
Снова эта странная интонация…
Я стоял перед церковной дверью, раздираемый противоречиями: я не хотел входить, хотел бежать из этого места, но в то же время что-то тянуло меня туда. И тут я услышал ее голос:
— Входите же. Вина я вам принесу позже: за ворота монастыря или сюда.
Я попытался пошутить:
— Вы хотите по-христиански утолить мою жажду, несмотря на то, что я для вас не настоящий христианин?
— Да просветит вас Бог.
— Каким образом?
— Через чудо, если на то будет Его воля.
— То есть только благодаря чуду я смог бы стать настоящим христианином?
— Я буду за вас молиться.
— Благодарю вас… Как вас зовут?
— Меня зовут здесь сестра Анжелика да Соллепардо.
— Добрая сестра Анжелика, и я буду просить за вас небеса.
