В этом настроении я забыл о человеке, который меня привел сюда и который пережил здесь что-то таинственное и страшное. Я даже не заметил, что он снова ушел далеко вперед от меня. Уединенность, которая обволакивала меня кладбищенским покоем, вызвала во мне чувство, будто я не смею дышать и ради всего святого должен удержаться от вздохов, чтобы не потревожить духов уединившихся здесь людей.
Но что со мной? Еще час назад мне была неприятна вера моего бедного друга в духов, его сбивчивые речи я воспринимал как горячечный бред и чувствовал себя с ним как в присутствии сумасшедшего; но, овеянный таинственным дыханием этого места, я уже начинал верить, что между небом и землей существуют вещи, которые делают наш рассудок беспомощным, как это случилось с моим другом.
Вдруг я чуть не вздрогнул от страха — все вокруг меня оказалось залито тусклым светом!
Мое воображение разыгралось настолько, что страх вызвала даже луна, поднявшаяся во всем своем великолепии над стенами скал и наполнившая своим светом ущелье.
Я все еще стоял на ступеньках лестницы, ведущей в покинутый Божий храм. Некоторое время спустя я все же поднялся наверх, вошел через открытые настежь ворота в святое место, откуда навсегда ушла небольшая община богомольцев, каявшаяся в своих грехах, и где обрели пристанище колючки и чертополох, птицы и дикие звери. В пустые глазницы окон заглядывал месяц, зажигая своим светом похожие на свечи цветы коровяка, которые цвели вокруг лишенного всех своих реликвий высокого алтаря. Образа тоже исчезли, и вместо них на сырой стене, лишенной своего старого убранства, разросся папоротник, скрывая ее за своим зеленым занавесом. Потрескавшийся мраморный пол призрачным эхом отражал мои шаги, спугнувшие большую серую сову, которая, издавая хриплые жалобные звуки, сделала несколько кругов над крестом, под которым молившиеся, вероятно, совершали покаяние. Это было место, где текли слезы, смешанные с кровью, и откуда вздохи и горестные вопли должны были достигать небес.
Я шел дальше.
Я вышел из церкви и остановился перед флигелем. Снова все те же открытые настежь ворота в белой стене, и над ними большими черными литерами — «Resurgemus».[13]
После такой жизни, проведенной в молитвах и покаянии, посвященные безжалостному и мстительному небу, обретшие здесь покой от жизненных страданий будут праздновать когда-нибудь блаженное воскресение.
Я вошел туда и увидел тусклые стены, в длинных узких нишах которых покоились в гробах тела женщин, которые в этом склепе для живых ждали смерти и новой жизни. Ниши шли от пола до потолка; все четыре стены, сверху донизу, были могилами! Каким счастливым должен был казаться момент высшего блаженства — освобождения — всем этим погребенным, когда они наконец-то могли испустить свой последний вздох: «Осанна, осанна! Мы освобождены от жизни!»
На стенах, освещенных лунным светом, мне удалось после некоторых усилий разобрать имена усопших:
Серафина да Соллепардо, отшельница из Камальдолези
Беата да Тиволи
Анжелика да Ферентино
Мария да Поли…
Имена были нанесены черной краской на замурованные гробы, но ни даты рождения, ни даты смерти не были обозначены; указывался только возраст, и что самое ужасное! — многие были стары, очень стары: семидесяти, восьмидесяти, восьмидесяти пяти лет!
Дожить до глубокой старости в этой каменной норе, не видя ничего, кроме бездны под собой, крошечного кусочка эфира над собой и узенькой щелки в скалах, служащей входом и выходом. В моем сознании не укладывалась мысль о возможности такой жизни до восьмидесяти и более лет.
В громадном склепе была заполнена последняя ниша-усыпальница. Судя по свежести надписи, можно было заключить, что последней погребенной здесь была сестра Анжелика.
Похоронила ли ее последняя оставшаяся в живых? Осталась ли она здесь потом как единственная хранительница святого места?
Возможно, последняя монахиня умерла в одиночестве и истлела непогребенной в своей келье? Или она лишилась рассудка в страхе перед одинокой смертью, бросилась в пропасть и разбила голову о скалы? А может, она успела бежать, прежде чем сойти с ума?
Кто мог бы ответить на мои вопросы?
И я пошел дальше…
Через другую, свободно болтавшуюся в проржавевших петлях дверь я попал в ту часть святого поселения, где жили праведные женщины — каждая в отдельном крошечном домике, к которому обязательно примыкал огороженный высокой стеной садик. И в таком смертельном одиночестве жила каждая из них своей собственной жизнью! Белые садовые стены были снабжены небольшими черными воротами с кроваво-красным крестом над ними…
Все сады превратились в восхитительные заросли, которые не оставили следа от дорожек и заняли все пустые кельи. Я насчитал двенадцать домиков и двенадцать садиков. В мертвенном свете луны моему взору предстало нечто совсем необыкновенное: согласно здешнему обычаю, каждая отшельница, вероятно, могла выращивать только один определенный вид цветов — только один! — и только белого цвета! Одна из сестер разводила белые розы, другая — белую таволгу. Третья выращивала белые гвоздики, четвертая — белые левкои, а пятая — белую вербену. В одном саду цвели только белые мальвы, в другом — исключительно белые лилии.
Как зачарованный, переходил я от одного бледного цветочного поля к другому. Мне приходилось идти прямо по цветам и топтать их. Стены домиков тоже когда-то были выбелены и теперь сверкали в лунном свете. Облаченные в белые развевающиеся одежды женские фигуры в этом бледном мире — уже один взгляд на это должен был воздействовать на воображение, как песни Данте.
Цветы источали густой головокружительный аромат, так что все мои мысли все больше наполняли грезы о чем-то неземном.
Как околдованный, я стоял и наблюдал за тем, как бледные волны лунного света беззвучно накатывают на этот чудный цветочный остров.
Глава 6
Я долго и безрезультатно искал Фердинанда и звал его по имени, но в конце-концов все-таки нашел его.
Оказывается, там был и тринадцатый домик, стоявший, словно отлученный грешник, в стороне от двенадцатого.
Эту тринадцатую келью окружала собственная стена, вход сквозь которую я не сразу смог найти, поскольку его скрывали заросли бузины.
Кусты бузины высотой с дерево заполняли и, внутреннее пространство. Казалось, будто этой, отгороженной от других монахине не разрешалось сажать и выращивать цветы.
Бузина стояла в цвету. Я словно очутился в сияющей роще. Зачастую мне приходилось обеими руками прокладывать себе путь среди веток. Внутренний голос подсказывал мне, что я встречу Фердинанда именно здесь.
И я нашел его! Он лежал перед входом в дом, над крышей которого смыкались белые верхушки кустарника. Увидев его ничком лежащим на земле, я со сдавленным криком бросился к нему, словно ужасные воспоминания, связанные с этим местом, могли убить его на пороге дома, где он, вероятно, пережил свой кошмар.
Я встал перед ним на колени, поднял его голову и стал говорить с ним, как с больным ребенком. Долго он, казалось, не слышал меня, находясь в полуобморочном состоянии. Но потом он поднялся. Он был так истерзан душевными муками, что мне пришлось помочь ему подняться, словно он был тяжело больным. Нам нужно было думать о ночлеге здесь, поскольку из-за состояния дороги и моего друга и думать было нечего о возвращении через ущелье. Итак, мы должны были остаться.
Я попытался бережно, но решительно увести его оттуда, но он захотел провести ночь именно в том доме, на пороге которого мы находились.
Так как я, в интересах моего друга, имел все основания предпочесть этому уединенному скиту, заросшему бузиной, любое другое ночное пристанище на территории монастыря, то я сказал ему прямо: «Я не хочу оставаться в этом страшном месте! Кроме того, здание, вероятно, очень сырое, и мы наверняка подцепим здесь лихорадку». Фердинанд ответив: «Тогда все было так же. Я здесь прожил почти все лето и тяжело заболел». Я воскликнул: «Ты же сам видишь, как я прав! Конечно, именно здесь ты смертельно заболел! Твое счастье, что ты отделался малярией. Могла ведь развиться и какая-нибудь смертельная болезнь, и ты бы погиб в этой скалистой глуши».
— В этом доме я лежал не в малярии, а из-за ранения, которое я получил. Это был удар кинжала.
Словно вскользь, я обронил: «Ты уже однажды говорил об этом… Итак, это произошло здесь? В любом случае, мы найдем себе другое место для ночлега — даже в том случае, если лучшего не будет».
— Если ты боишься дурного запаха в доме, мы можем остаться снаружи.
— В зарослях цветущей бузины? Она же так пахнет, что можно задохнуться, сойти с ума!
— Тогда иди. Я остаюсь, — снова, как уже однажды сегодня, ответил он.
