— Знаю.
— И, честно говоря, ума не приложу, что мне с деньгами делать. Нищим жертвую. Говорят, они, прослышав о том, потянулись сюда из Луцка, Галича и Пшемысла. И на церковь даю. Не жалею. В скупости меня еще не обвиняли. А у тебя долги. Полторы тысячи злотых.
— Две тысячи четыреста, — поправил графиню печатник.
— Неужели? Значит, мне неверно донесли. Сделаю, кому следует, выговор.
— Напрасно. Наверное, тут вина на мне. Я слишком скрытен.
— Я могу, печатник, помочь тебе. Так, как никто не помогал. Ни московский царь Иван, ни гетман Ходкевич, ни князь Константин.
— А что попросишь взамен?
— Попрошу. И немалое.
— Я слушаю… Но там у окна шевелится штора.
— Наверное, ветер.
— Конечно. Видно, окно прикрыто неплотно. Сейчас я притворю.
Он поднялся и подошел к окну, отдернул штору и встретился взглядом с графом.
— Я уже минут пять шевелю шторой в надежде, что наконец меня заметишь! — сказал, смеясь, граф. — Ты ведь знал, что встретишь меня здесь?
— Догадывался.
— А я, как всегда, шучу. Уж и сам не пойму, нужно ли это. Может, всему виной многолетняя привычка… Заодно и светлой пани графине дали возможность поразвлечься. Она ведь все еще хороша, не правда ли? Если бы еще раз пришлось выбирать, я вновь выбрал бы ее. А потому поднимем кубок за немеркнущую красоту!
Пани Регина не знала, шутит граф или же говорит серьезно, но одарила мужчин улыбкой. С полчаса толковали о разных разностях, о том, что исчезают вышивальщики и красиво вышитую рубашку теперь купить труднее, что, по слухам, этим совершенно не женским делом теперь все чаще занимаются женщины. Вспомнили безумного Тимошку и столь же безумную Роксоляну. Заодно и Тимошкину башню, которая, как и полагается, сгорела. Конечно, не сама по себе. Огонь откуда-то взялся. Кто-то принес его, или же недовольное небо наслало на башню молнию.
Вскоре светлая пани Регина попрощалась с мужчинами и удалилась на свою половину дома.
— Ну, вот мы вновь вдвоем, — сказал граф. — Оба устали, оба постарели. Кто поручится, что мы с тобой видимся не в последний раз?
— Тебе-то, насколько я понимаю, волноваться не о чем. Сам ведь позаботился, чтобы на твоей могиле были цветы.
— Это ты о подвале в замке? Что сказать тебе? Я ведь не только на свою могилу, но и в тир давно не захаживаю. Гостей нет, удивлять некого. А самому какой интерес?.. Хочу оказать тебе услугу. Помнишь, мы с тобой говорили о странной истории с Мартином Сенником. Кто-то от твоего имени сообщил Сеннику, будто ты выслал ему деньги, которые до Кракова не дошли.
— Да, я помню. И с Сенником мы хоть и с трудом, но разобрались, что кто-то решил нас поссорить.
— Так вот, это проделки львовского епископа Балабана. Он тебя не любит. Типографию Балабан и сам бы с удовольствием открыл. Это помогло бы ему укрепиться в епископской резиденции. Балабан человек сложный. В прошлом отличный рубака, дамский угодник. Митру он надел на себя без восторга. Ему конь и сабля привычнее стихаря и креста. Но что поделаешь, митра в наши дни выгоднее сабли. Балабан желает быть отцом и благодетелем русских во Львове. И ты ему со своими планами открыть русские школы и друкарни ни к чему. Ему нужен умелый друкарь, который печатал бы не то, что тому на ум взбредет, а только то, что будет нужно самому Балабану. Ты мешал ему. Вот почему и решили выставить тебя в плохой роли: мол, готов взяться за любое дело, которое принесет деньги. Не нужны, дескать, ему русские книги и школы, а все это лишь способ заработать деньги. Сенника втянули в спор с тобой тоже с целью — слишком уж он хорошо о тебе отзывался. Почему не нарушить дружбу?
— Спасибо, — сказал печатник. — Откуда эти сведения?
— Неважно. Но гарантирую их достоверность.
— Я хотел бы задать тебе несколько вопросов.
— Пожалуйста, — наклонил голову граф. — Если смогу ответить, отвечу охотно.
— Кто убил Геворка и за что его убили?
Граф отвернулся к огню.
— Не могу сказать, хотя знаю. А что всего обидней, убили из-за ошибки, совершенной глупым человеком, которого, кстати, тоже уже нет в живых.
— Не потому, что был близок со мной, погиб Геворк?
— Не кори себя. Погиб он из-за чужой ошибки. Таков сегодняшний мир. Может быть, он был таким всегда. И по нему страшно шагать в одиночку. Для этого нужно особое мужество… Я часто думал о тебе, московит. Где берешь ты силы? Откуда черпаешь их? Догадываюсь, как ответишь: «Не для себя тружусь — для других, для народа». А народ об этом узнает хоть когда-нибудь? Вспомнят тебя?
— Если отвечу тебе честно, не поверишь. Не думал я об этом. Не думал и не думаю. Вспомнят ли, что звали меня Иваном? Может, и забудут. Но все равно дело мое воскреснет. В каждом, кто откроет книгу и станет читать ее.
— Но ведь человек слаб. Каждый из нас льнет к папе римскому или московскому царю… Если к ним нельзя, то хоть к султану. Знаешь, отчего это? Да чтобы не быть в мире одному. Страшно ведь! Дайте мне бога. Если не можете дать бога, я позову сатану. Но один я не останусь. Я с ума сойду от страха!
— А я не один.
— Как же не один? Кто понял тебя? Кто руку протянул?
— А кто обязан был? Царь Иван? У него свои заботы. И у гетмана Ходкевича были свои дела. И у князя Константина. И даже у Гедеона Балабана. Но я всегда делал то, что хотел делать. И не вижу оснований жаловаться.
— Значит, ты, печатник, счастливее меня. И смелее. А ведь мы с тобой, если вдуматься, враги.
— Наверное.
— Но сидим и мирно беседуем.
— И не в первый раз. Да и зачем нам ссориться по мелочам, раз мы с тобой воюем по очень крупному счету?
Граф покачал головой, затем, хромая, подошел к окну, отодвинул штору, минуту смотрел на город. Затем направился к креслу печатника, остановился перед ним и долго глядел гостю в глаза.
— Правду говорят: взгляд у тебя странный. Торопеешь, глядя тебе в глаза… Значит, не нужны, по-твоему, боги? Ни наш римский, ни ваш византийский?
— Разве я говорил такое?
— Нет, ты говорил иначе. Ты говорил, что невежество — враг человека, что невежество и неразвитость души приводят к войнам и кровопролитию.
— Да, я так говорил.
— Не ты ли утверждал, что образованному Петру Скарге следовало бы понять, что русские — братья полякам, а Ивану Вышенскому — что поляки братья русским?
— Да, и это тоже говорил.
— Ну, а остальное и додумать нетрудно. Если не разные боги разделяют поляков и русских, то что же их разделяет?
— Я говорил, что невежество враг человека. А больше я ничего не говорил.
— Старик! — сказал граф. — У тебя очень странный взгляд… Забыть его будет трудно.
— Обычный взгляд, — ответил печатник, — человечий.
Граф налил в кубки вина.
— Мне не полагалось бы с тобой сидеть за вином. Не полагалось бы вести дружеские беседы.
— А ты не волнуйся, — сказал печатник, — я не выдам. Для чего меня пригласили?
— Для этой короткой беседы. И ты рискнул говорить честно.
— Чего же мне бояться?
— Как сам сказал: невежества и неразвитости души.
— Ах, этого… Да, конечно. А Теперь, граф, оставьте меня в покое. Не царем Иваном я послан сюда.
— Знаю. Давно знаю. Полон ли твой кубок? Если я дам тебе денег… много денег. Хочешь, замок подарю? А взамен единственное: ты будешь издавать только такие книги…
— …которые будут угодны тем, кого ты во Львове представляешь?
— Скажем проще: лично мне.
— Пустое, — покачал головой печатник. — Зачем нам время тратить на эту беседу? Ведь не соглашусь.
— Мой долг был предложить тебе… Как знаешь!
Пойми и прости
Ну конечно же, Гринь был вовсе не тем человеком, на слово которого можно положиться. Подумал Гринь, подумал, а затем взял и хорошо отточенным ножиком отрезал печать в надежде затем приклеить ее так, чтобы печатник ничего не заметил.
Это было письмо, адресованное Ивану и ему, Гриню. То, что в письме было написано, повергло Гриня в ужас.
Печатник писал, что строго-настрого запрещает сыну и Гриню тратить время и силы на отмщение убийцам. «Мне все равно пришло время помирать. Знаю я, что зимы этой уже не пережил бы».
Гринь не сразу сообразил, о каких убийцах толковал в письме Федоров, но потом догадался: письмо должно было быть вскрыто лишь поутру. Значит, Федоров пошел туда, откуда можно было и не вернуться. Но куда именно? Гринь схватился за свою рыжую голову: «Что делать?»
«Сын! — писал печатник, обращаясь к Ивану. — Извини, что искалечил я твою жизнь и завез на чужбину. Не о себе я думал и не о тебе, а о многих людях — бедных, забитых и темных. Для этих людей нужны школы и книги. И знал, что не помощник в таком деле ни русский царь, ни польский король, ни гетман Ходкевич, ни князь Острожский. Ушел от них от всех. Потому ты, сын, и не получил от меня ни земель, ни богатства. Но ты меня пойми и прости… Помни, что делу своему я не изменил. И теперь надеюсь на вас с Гринем…»
