— Интересно, почему же это? Подкова прославился тем, что испортил достаточно крови турецкому султану. Вам тоже захотелось возглавить казацкий набег на Турцию? В этом что-то есть. Женщины на римском престоле историей уже отмечены. В казацкие атаманы, насколько я могу судить, ни одна из них еще не выбилась. Вы будете первой. Спешите. Тем более что казаки сейчас входят в моду. Скоро им начнут посвящать поэмы и сказания.
Графиня поднялась, чтобы уйти, но, видимо, тут же передумала. Поведение графа, конечно, возмутительно. За этой постоянной насмешливостью — грубость и душевная пустота. И как хорошо было бы, чтобы этот мужчина, который давно стал ей чужим, однажды свалился в одной из своих оставшихся после пожара повозок под откос и свернул бы свою гусиную шею. Но сидеть одной весь вечер, до синих сумерек…
— Я могла бы перестать с вами знаться!.. — начала графиня.
— Съездите в Рим и добейтесь у папы развода! — продолжал граф. — Чем не занятие?
— Я могла бы, если хотите…
— Сядьте, милочка, на место! — сказал граф. — Мы не на сцене. И жизнь — не театр.
— Нет, театр! — заявила графиня. — Именно театр. И каждый из нас не живет, а играет ту роль, которую выдумал.
— Которую ему выдумали! — уточнил граф.
— Хорошо, пусть так. Но я вспоминаю этого смертника. Он возвышался над толпой, он владел воображением всех… Я смотрела на него со страхом, но внутренне преклонялась перед ним и завидовала ему. А мы все, даже сам король, если бы он в тот миг пожаловал на площадь…
— Были бы не более как декорацией, — согласился граф. — В вас погибла настоящая актриса. Впрочем, как и во многих женщинах… Театр нашей жизни и жизнь нашего театра… И вообще все это бред.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что наша жизнь, может быть, действительно напоминает театр. И каждый играет в ней заранее выученную роль. Ну и что же? Ведь и у театра есть своя жизнь — театральная жизнь… Она тоже реальна. Но в одном с вами согласен: помост приподымает над толпой и актер, который в жизни может быть ничтожнейшим человеком, иной раз хорошо играет мудрого властителя. Знаете, какая роль вам была бы по душе? Сейчас мы придумаем пьесу с несложным сюжетом. Предположим, однажды утром меня приговаривают к смертной казни. Уж не знаю, за что. И кто рискнет? Но, допустим, рискнули и, допустим, приговорили. Ведут мимо дома на плаху. А на балконе стоите вы, вся в белом, с букетом белых роз в руке, и машете мне рукой, и шлете воздушные поцелуи. Народ глядит на вас, народ желает пасть перед вами на колени: какая мужественная женщина! Какие высокие чувства! Какое белое платье! И какие белые розы! Это был бы лучший день вашей жизни. А не устроить ли нам маленькое представление? И в последний момент, когда палач уже занесет меч, на площади появится гонец с королевским помилованием в руке… А? Ну ладно, вижу, вы сердитесь. Сегодня я больше не буду шутить. Сейчас выбью трубку, снова набью ее, а затем мы поговорим о деле. Я нашел для вас одну любопытную роль. Небольшую, но колоритную. Мне надо повидать московита Ивана.
— Вы опять о нем?
— О, я часто думаю о нем. Реже говорю.
— Так с ним же все ясно: агент царя Ивана.
— Право, не знаю, кто может так считать? Разве что круглый дурак или покойный Торквани. Он такой же агент московского царя, как вы предводитель казаков. В общем, я хочу с ним потолковать с глазу на глаз. Вы назначите ему свидание. Примете его здесь, в доме. Будете вести приятную беседу. Не возражаю, если вы войдете в роль. Конечно, чтобы он не сразу понял, для чего его позвали. В нужный момент появлюсь я. Это будет для него неожиданностью. Беседа, начавшаяся с шутки, будет течь свободно и непринужденно… Нам уже много лет, то люди, то обстоятельства мешают побеседовать серьезно.
— Не пойму, вы все же дьявол или паяц?
— Этого, милочка, я и сам не знаю, — спокойно сказал граф. — Письмо московиту — вы его напишете сегодня же — я хотел бы прочитать до того, как его отправят по адресу. Вот в каком направлении будет развиваться в ближайшие дни жизнь нашего театра. А сейчас мне пришла пора поиграть на трубе.
— Как! Опять? Я давно хочу спросить…
— Спрашивайте…
— Вам действительно доставляет удовольствие…
— Игра на трубе? Нет, милочка. Но, как мы только что говорили, у каждого своя роль. У меня — роль человека с трубой, с коллекцией повозок и прочими странными коллекциями. Без этого всего меня слишком легко было бы раскусить. А так даже вы, моя милая, по сей день не знаете, за кого же именно двадцать два года назад вышли замуж — за дьявола или паяца.
— Кажется, все же за дьявола.
— Ну, может быть, может быть. Но не принимайте этого факта близко к сердцу.
Новая роль прекрасной Регины
Печатнику принесли записку от графини Челуховской.
— Ответа не надо, — сказал посыльный.
Графиня просила прийти к ней после десяти вечера, захватив с собой эту записку, но о визите никому не говорить.
Он узнал почерк. И вспомнилось — Геворк… Смерть Тимошки Турка… И Корытко… Впрочем, к Тимошке Турку этот почерк и письма на цветной бумаге отношения не имели. Но все события той поры так сплелись, что невольно казалось, будто с записок начались несчастья не только для Геворка и Корытко, но и для Тимошки Турка с Роксоляной.
Итак, снова записка и снова свидание. Только на этот раз адресована она уже не Геворку, а ему самому.
До самого вечера печатник писал письмо, которое запечатал и отдал Гриню.
— Давай поиграем в тайны, — сказал он ученику. — Вот запечатанный конверт. В нем важные сведения. Но вскроешь ты его завтра утром.
— Ты уезжаешь, Иван Федорович?
— Узнаешь завтра.
Когда печатник ушел, Гринь повертел у свечи конверт. Он был запечатан перстнем печатника, на сургуче — знак печатника. Как дворянин (милостью Ходкевича), он имел право на собственный герб.
«Сошел с ума старик, — подумал Гринь. — Конечно, сошел с ума…»
Тем временем печатник добрался до дворца Челуховских. Слуга повел его в зал, где свечи не горели, лишь пламя камина плясало по стенам. Он видел силуэт графини, но не ее лицо.
— Здравствуй, печатник! — сказала она. — Давно хотела с тобой познакомиться. Пусть тебя сегодня ничто не удивляет. Ты ведь слыхал о добрых феях и волшебницах? Считай, что перед тобою одна из них.
— Нельзя ли побольше света? — спросил Федоров.
Графиня ударила молоточком в настольный гонг.
Вошел дворецкий. Зажег канделябр.
Графиня указала Федорову на кресло у огня и сама села у маленького, инкрустированного перламутром столика, на котором стояли два налитых бокала и оплетенная бутылка вина.
— О, как красиво ты одет! Мне и не говорили, что ты щеголь!
— И не могли сказать, — ответил печатник. — Я уж и забыл о щегольстве. А кафтан — подарок.
— Чей? Князя Острожского?
— Так ли важно?
— Мне что-то неспокойно, когда гляжу тебе в глаза… Ты странный. Может, ты колдун?
— Нет. Но чтобы не смущать, постараюсь отводить взгляд.
— Я хозяйка и потому предлагаю тост: за знакомство и за добрые отношения.
— Хорошее вино, — сказал Федоров.
Она заговорила по-итальянски. Печатник и бровью не повел. Он слушал.
— В этом городе можно помереть с тоски. Небо такое низкое, что тучи за крыши цепляет. Ни музыки, ни праздников. Мне скучно здесь. Очень скучно. И я давно слежу за тобой.
— Каким образом? — спросил печатник. — Из окна?
— Ну, не только. В наше время найдется немало людей, которые за один-два злотых готовы разузнать о своем ближнем все, что тот хотел бы скрыть. Ты много ездил?
— Достаточно.
— Краков, Москва, Вильно, Львов, Острог, Константинополь, Афон, Вена…
— Во всех этих городах я бывал.
— А еще в каких?
— И в некоторых других. Уже позабыл.
— Сейчас я говорю с тобой по-итальянски, а ты отвечаешь мне по-польски. Ты выдал себя. Значит, ты знаешь итальянский?
— Очень плохо. Говорить не рискую, но понимаю.
— Хочешь еще вина?
— Спасибо. Я уже пил.
— Ты удивлен, что я пригласила тебя?
— Не слишком. У меня был друг, которому тоже назначали свидания. Правда, друг был неосторожен и за это поплатился… Но в этом городе тайные свидания в моде.
— А ты осторожнее своего друга?
— Да, осторожнее.
— И не боишься меня?
— Нет, не боюсь. Я уже никого не боюсь.
— Плохо мы с тобой разговариваем. Без доверия друг к другу.
— Ну а откуда доверию взяться? — спросил он.
— Может быть, ты прав.
Глаза его были спокойны и холодны.
— Ты знаешь, что я богата?
— Знаю.
— И, честно говоря, ума не приложу, что мне с деньгами делать. Нищим жертвую. Говорят, они, прослышав о том, потянулись сюда из Луцка, Галича и Пшемысла. И на церковь даю. Не жалею. В скупости меня еще не обвиняли. А у тебя долги. Полторы тысячи злотых.
