Но, сказал он, то произошло по воле Всевышнего. А теперь это произойдет по их воле.
Конечно, сказала она, – и нетерпимость ее отца к предрассудкам проявилась в стремительности, с какой она это произнесла: конечно, это не одно и то же. Но она знает, что может и хочет на это пойти. Хочет сделать ему такой подарок. Если надо, она полетит в Швецию, в Японию.
Он же винил во всем себя: зачем он продолжал спать с нею, после того как разлюбил – или ему казалось, что разлюбил ее.
Она возразила: это неестественно – жить вместе, а спать врозь.
Он с нею не согласился. Но его несогласие – Руфь это чувствовала – главным образом объяснялось стремлением снять с себя моральную ответственность за аборт. Интуиция подсказывала Руфи, что теперь Джерри перейдет к преувеличениям, к пародии. Он вдруг остановился и, размахивая руками, объявил:
– Какой же это подарок – убить моего ребенка, чтоб потом, когда я умру, эта рыба таращилась на меня в чистилище.
– Ах, Джерри, – вздохнула Руфь. – Возможно, ничего и не потребуется.
– Три дня – большой срок, – сказал он. – Мир был наполовину сотворен за три дня. – И он обвел широким жестом сияющий мир вокруг.
– Ничего не известно, – сказала Руфь. – У женщин всяко бывает. Я чувствую себя так странно, все меня раздражает, как обычно перед началом.
– Ты просто чувствуешь себя, как беременная, – сказал он и, вдруг остановившись, обхватил ее за бедра и приподнял, так что мокрые ноги ее заболтались в воздухе. – Солнышко, – сказал он. – У тебя будет маленький ребеночек!
– Опусти меня, – сказала она; он опустил, и она невольно рассмеялась, глядя на его облупленный нос, его улыбку, полную страха. Смех будто снял сдерживающие оковы: она расплакалась, повернулась и зашагала назад, к дому, а он окликнул детей и последовал за нею.
Джерри докосил за нее лужайку и рано поужинал вместе с ними. Пока Руфь мыла посуду, он приготовил детям ванну и пижамы и почитал на ночь книжку. Когда Джоанна улеглась в постель, часы показывали уже начало девятого, и Джерри явно заторопился. Возможно, у него была заранее назначена встреча с Салли: Руфь сомневалась, что они порвали всякую связь, как он утверждал. Она попыталась его удержать, но он сказал – нет, надо мужаться. Он собрал разные мелочи, которые забыл взять накануне, прихватил два одеяла, потому что в коттедже могло быть холодно, и, словно навьюченный бродяга, пошатываясь, вышел за дверь. Не успел он уехать, как Руфи захотелось позвонить ему, сказать, что все это – нелепица. Бывают такие дурацкие несчастные случаи: изменила курс шалая стрела, отлетел в сторону осколок металла – и человек потерял глаз: отклонись они на полдюйма – и никакой беды не случилось бы.
Руфь сдерживалась и не звонила Джерри, хотя номер его телефона смотрел на нее с обратной стороны невскрытого конверта на телефонном столике. Она покружила по дому, подобрала игрушки, вылила остатки вермута в кухонную раковину, приняла нестерпимо горячую ванну и полистала “Дети разведенных”. Потом захлопнула книжку. Вяз стоял перед ее глазами огромной подушкой тени. Она закрыла глаза. Обрывки каких-то глупостей, фотомонтаж из снов замелькал во тьме за ее закрытыми веками, – наконец раздался звонок. Голос у Джерри был хриплый, несчастный. Он заранее подготовил свою речь.
– Я не хочу, чтобы ты делала аборт. Это было бы дурно. А в нашей жизни надо крепко держаться всего, что явно хорошо или явно дурно: слишком много ведь такого, что не поймешь. Если ты беременна, я возвращаюсь и остаюсь твоим мужем, и мы с Салли забудем друг друга.
– Не так надо эту проблему решать.
– Я знаю, но прошу тебя: уступи. Я все ждал Божьего слова, и вот оно. Решительно выбрось аборт из головы.
– Это очень хорошо и великодушно с твоей стороны, Джерри, но я все равно сделаю аборт. Даже если ты порвешь с этой женщиной, мы не можем радоваться появлению еще одного ребенка.
– Ну, это мы обсудим потом. Я просто хотел, чтобы ты знала. Спокойной ночи. Спи крепко. Ты очень мужественная.
Ему стало явно легче от ее твердости. Держа омертвевшую трубку в руке, она поняла: ему стало легче, потому что появилась возможность выбора. Если она беременна, он не расстанется с нею; если нет, то расстанется.
В воскресенье утром, чуть свет, задолго до того, как проснулись дети, а колокольный звон католической церкви на другом конце города стал сзывать верующих к первой мессе, Руфь обнаружила, что нездорова. Она стояла в ванной, смотрела на кусок туалетной бумаги, который держала в руке, и у нее возникло вполне отчетливое чувство, что и бумага, и кровь на ней, и утренний свет, усиленный кафелем ванной, и ее собственная, с набухшими венами, рука – все это одно целое. За ночь фотография проявилась. Ее жизнь за последнее время, ее борьба и смятенье – все свелось вот к этому, к красной кляксе на белом, к обычному пятну. Послание ее тела неизвестно кому, недвусмысленное объявление о том, что она пуста. Говоря языком современных абстракций, в руке у нее был не иероглиф и не символ, нет, – это была она сама, то, к чему все свелось; бесспорно – она сама. Руфь спустила воду.
IV. КАК РЕАГИРОВАЛ РИЧАРД
– Алло?
Голос принадлежал Ричарду.
Джерри уже стоял у двери. Шел десятый час, и ему пора было возвращаться в коттедж – на третью ночевку. Внезапно зазвонил телефон – не подумав, он снял трубку. И сейчас держал в руке низкий, гулкий, напыщенный, отвратительный голос Ричарда. Он произнес в ответ:
– Алло.
– Джерри, – сказал Ричард, – мне кажется, нам вчетвером неплохо бы поговорить.
– О чем?
– Я думаю, ты знаешь о чем.
– Знаю? – Голос звучал у него в ухе, и никуда от этого не деться, не повернуть поток вспять и не перекрыть его, этот поток, который, казалось, уносил куда-то – одно за другим – все его опустившиеся внутренности. У Джерри почва ушла из-под ног.
Ричард сказал:
– Ты именно такую хочешь вести игру, Джерри?
– Какую игру?
– Прекрати, давай все-таки будем взрослыми. Салли сказала мне, что вы с ней вот уже полгода любовники.
Джерри молчал и в образовавшейся воронке тишины снова и снова спрашивал себя, можно ли сказать про женщину – “любовник”.
– Так что же? – спросил Ричард, – Она врет?
Это была вилка. Когда они только переехали сюда, Джерри с. Ричардом играли в шахматы, пока Джерри не стал уклоняться. Уклонялся же он не потому, что они с Ричардом были неравными игроками, – как ни странно, их силы были равны, – а потому, что сам себя презирал за малодушный страх перед проигрышем. Джерри не получал удовольствия от игры, если проигрывал; у него даже не возникало чувства товарищества, как в покере, или приятного ощущения, что он поупражнял свой ум, – в памяти оставался лишь затхлый, прокуренный воздух, долгие часы бдения и уверенность, что его перехитрили. При вилке конем кто-то всегда теряет фигуру.
Руфь, бледная от перенапряжения, стоя у камина, делала ему знаки и одними губами беззвучно спрашивала: “Кто это?”
Джерри вздохнул – ему сразу стало легче: ничего тут не поделаешь, будь как будет, будь все, как будет.
– Нет, – сказал он Ричарду. – Она не врет.
Теперь Руфь поняла, кто это. Краешком глаза Джерри видел, как она замерла, точно ее сковало льдом.
– Прекрасно, – сказал Ричард. – Это уже шаг. Джерри рассмеялся.
– В каком направлении?
– Вот именно, – сказал Ричард с комическим удовлетворением, видимо, записывая себе очко. – В самом деле – в каком? В том направлении, куда ты хочешь нас повести, приятель Джерри. Мы с Салли очень интересуемся – куда.
– Как на это посмотреть, – сказал Джерри уклончиво. Он чувствовал себя преданным. Салли внушила ему, что с Ричардом, в общем-то, можно не считаться. А с ним приходилось считаться, и даже очень: теперь, когда он узнал, все изменилось. Салли соврала.
– А вы не могли бы оба к нам приехать? – спрашивал тем временем Ричард. Казалось, вернулись былые дни – до того, как Конанты стали отказываться, когда Ричард или Салли неожиданно звонили и приглашали их пойти в пятницу вечером в кино или в воскресенье вместе выпить.
И Джерри в тоне тех былых дней ответил:
– Слишком поздно, мы не сумеем никого позвать, чтобы посидеть с детьми. – Потом вспомнил про создавшееся положение, о котором так отчаянно стремился забыть, и спросил:
– А может, вы приедете? У вас же есть Джози.
– Сегодня у Джози свободный вечер. Разве ты не знаешь нашего распорядка?
– В общем-то, не слишком хорошо. А как насчет завтрашнего вечера? Не лучше ли переждать, чтоб собраться с мыслями?
– Мне нечего собираться с мыслями, – мягко сказал Ричард. Казалось, он читал по готовому сценарию, тогда как Джерри импровизировал. – Мое дело во всем этом – сторона. Никто со мной не советовался, никто не интересовался моим мнением.
– Да как же мы могли? И что бы мы тебе сказали? Голос Ричарда зазвучал вновь, вкрадчивый, какой-то полужидкий, словно выдавливаемый из тюбика:
