– Не хотела спать со мной. А раз Салли чего-то не желает, значит, есть на то причина. Я только до нее дотронусь, она мигом чего-нибудь выкинет – только раз или два было иначе, когда Джерри, видно, не мог добраться до нее. Надеюсь, дорогая, – сказал он, обращаясь уже к Салли, – ты не пудрила мозги своему любовнику и он не считает, что тебя никто не лапал.
– Меня – что? – переспросила Салли. Она сидела с девочкой на коленях словно замурованная в звуконепроницаемой кабине.
– Не лапал. Не опрокидывал. Не обнимал с вожделением, – пьяный-пьяный, а Ричард все же смутился от своих слов.
– Видишь, она все еще не слышит одним ухом, – сказал Джерри, и Руфь расхохоталась.
А Ричард, утратив всякое чувство юмора, никак не мог отрешиться от своей обиды; оба его глаза – зрячий и незрячий – сосредоточенно смотрели в пустоту, словно перед ними вставали картины этого возмутительного лета.
– Я просто не мог понять, – продолжал он. – Я же ничего такого не сделал. Были у нас неприятности, но потом ведь мы помирились. И я каким был, таким и остался – тем же старым идиотом, всеобщим козлом отпущения
– Прекрати, – сказала Руфь. Джерри потрясла ее сестринская прямота; у него возникло ощущение, будто их всех четверых сбили в одну семью, и он, единственный ребенок, обрел, наконец, сестер и брата. Он был счастлив и возбужден. Хоть бы никогда с ними не расставаться.
– Эта женщина... – Ричард театральным жестом указал на Салли, и на опухшем от сна озадаченном личике Теодоры появилась улыбка, – ...она мне устроила сущий ад.
– Ты повторяешься, – сказал Джерри.
– И в довершение всего, – продолжал Ричард, – в довершение всего она еще нажаловалась своему дружку, с которым спит, будто я бью ее, а я в жизни не поднял на нее руки – разве что для самозащиты, чтоб мне самому не раскроили голову. Салли, ты помнишь эту подставку для книг?
Салли вместо ответа лишь холодно посмотрела на него и, глубоко вздохнув, издала долгий, почти астматический хрип.
– Бронзовая, – к сведению Джерри и Руфи пояснил Ричард, – а мне, ей-богу, она показалась свинцовой: я поймал ее у самого плеча. И все из-за того, что я спросил, почему она перестала спать со мной. Помнишь, Салли-О?
Салли напряглась и выкрикнула, вся трясясь:
– Послушать тебя, так я все это нарочно вытворяла. А мне тошно от любви, я бы рада была не любить Джерри. Я вовсе не хочу причинять тебе боль, я не хочу причинять боль Руфи и д-д-д-детям.
– Можешь обо мне не плакать, – сказала Руфь. – Слишком поздно.
– Я достаточно наплакалась из-за тебя. Я жалею всех, кто настолько эгоистичен, настолько слаб, что не может отпустить мужчину, когда он хочет уйти.
– Я пытаюсь удержать отца моих детей. Неужели это так уж низко? Да!
– Ты так говоришь, потому что ты к своим детям относишься как к багажу, как к безделушкам, которые в подходящую минуту можно выставить напоказ.
– Я люблю моих детей, но я уважаю и мужа – уважаю настолько, что если бы он что-то решил, я бы не стала ему мешать.
– Но Джерри ничего ведь не решил.
– Он слишком добрый. Ты злоупотребляла этой добротой. Ты ею пользовалась. Ты не можешь дать ему то, что могу дать я, ты не любишь его. Если бы ты его любила, не было бы у тебя этого романа, о котором нам со всех сторон говорят.
– Девочки, девочки, – вмешался Ричард.
– Но он сам меня на это толкал, – крикнула Руфь и согнулась на стуле, словно отражение, преломленное в воде, – я думала, я стану ему лучшей женой! – От слез она пригнулась еще ниже, перекрутилась жалкой закорюкой – Джерри казалось, что от горя и унижения она сейчас вылетит из комнаты. А она, раскрывшись перед ними, сидела вся красная и от стыда кусала костяшку пальца. Пытаясь отвлечь от нее внимание, Джерри заговорил.
Он заботливо спросил Салли:
– Ты что же, не слышала? Все уже позади, нечего устраивать потасовку. Я предлагаю тебе: давай поженимся.
Салли неуклюже повернулась к нему, скованная в движениях ручками кресла и ребенком на коленях; в сдвинутых бровях и в голосе был гнев:
– Мне кажется, ты не очень-то в состоянии мне это предлагать. – Фраза оборвалась, не законченная, растворившись во влажной улыбке, многозначительной улыбке, чуть перекосившей лицо под возмущенно нахмуренными бровями и показывавшей, что она понимает, как обстоит дело и в каком они положении, и прощает, прощает за все, что произошло, что происходит и что должно произойти, моля его – этой же горестной улыбкой, – чтобы и он простил.
***Который час?
Восемь. Вставай, повелитель.
Только восемь? Ты шутишь.
Я уже с семи не сплю.
А я всю ночь не спал. Выходил. Снова ложился.
Сам виноват. Я же все время твердила тебе – спи.
Я не мог. Слишком ты хороша и непонятна. Ты дышала так тихо, я боялся, что ты исчезнешь.
Я есть хочу.
Хочешь есть ? В раю-то ?
Вот послушай. Сейчас услышишь, как у меня урчит в животе.
Какой у тебя суровый вид. Какой величественный. И ты уже одета.
Конечно. Можно так выйти на улицу? Или видно, что я только что выскочила из постели?
Недостаточно долго в ней пробыла.
Не смей. Одно я должна сказать тебе про себя: я настоящая сука, пока не выпью кофе.
В жизни этому не поверю. Все равно ты мне и такая нравишься.
Я чувствую запах кофе, даже когда включен кондиционер.
Поди ко мне на минутку, и я куплю тебе миллион чашек кофе.
Нет, Джерри, Ну же. Вставай.
На полминутки – за полмиллиона чашек. Нет, подожди. Встань вон там у окна: мне снится удивительный сон, будто я занимаюсь любовью с твоей тенью, но ты стоишь там, куда мне не дотянуться... я, конечно, ужасный извращенец. Ты – обалденная.
Ох, Джерри. Не спеши. Слишком ты меня любишь. Я стараюсь сдерживаться, а ты – никогда.
Я знаю. Это нечестно. Я боюсь смерти, но не боюсь тебя, поэтому я хочу, чтобы ты убила меня.
Ну, не смешно ли, что ты не боишься меня ? Смешно! А все остальные вроде боятся.
***Ричард держал карандаш над блокнотом – на каждом листике голубой бумаги стояло крупными буквами: “Кэннонпортский винный магазин” и крошечное изображение его фасада.
– Давайте зафиксируем некоторые факты. В каком отеле ты останавливался с нею в Вашингтоне?
В том отеле Джерри лежал с Салли, боясь услышать стук в дверь и обнаружить за ней Ричарда; теперь стук раздался, и у Джерри не было ни малейшего желания впускать Ричарда в ту памятную комнату. Он сказал:
– Не вижу, какое это имеет значение.
– Не хочешь мне говорить. Прекрасно. Салли, в каком отеле? – И даже не дав ей времени ответить, спросил:
– Руфь?
– Понятия не имею. Зачем тебе это нужно?
– Мне нужно знать, потому что все это распроклятое лето я был вонючим посмешищем. Я как-то сидел тут и вспоминал – все лето что-то было не так: всем сразу становилось весело, стоило мне появиться. Помню – очень меня тогда это задело – подошел я у Хорнунгов к Джейнет и Линде, они шептались о чем-то, а как увидели меня, даже побелели. “Что происходит?” – спросил я, и лица у них стали такие, точно я навонял при них, да еще с трубным звуком.
– Ричард, – прервал его Джерри. – Я должен тебе кое-что сказать. Ты никогда мне не нравился...
– А ты всегда мне нравился, Джерри.
– ...но моя связь с Салли привела к тому – ты уж меня извини, – что и ты полюбилея мне. И не пей ты, пожалуйста, эту гадость, это дерьмовое виски или что это там у тебя.
– Рецина. Ваше здоровье. L’Chaim! Saluti! Prosit! <Ваше здоровье! (идиш, итал., нем.)>
Джерри разрешил налить себе еще вина и спросил:
– Ричард, где ты выучил все эти языки?
– Ist wunderbar, nichts? <Чудесно, не правда ли? (нем.)>
– Может, вам, мужчинам, и весело, но для нас, остальных, это мука, – сказала Салли. Она сидела все так же, застыв, как мадонна; Теодора на коленях у нее клевала носом, словно загипнотизированная.
– Уложи это отродье в постель, – сказал Ричард.
– Нет. Если я уйду из комнаты, вы сразу начнете говорить обо мне. Начнете говорить о моей душе.
– Скажи мне название отеля. – Ричард произнес это, ни к кому не обращаясь. Никто ему не ответил.
– Что ж, о'кей. Хотите вести жесткую игру. Очень хорошо. Очень хорошо. Я тоже могу вести жесткую игру. Мой папа был человек жесткий, и я могу быть жестким.
Джерри сказал:
– А почему бы и нет? Ты ведь мне ничем не обязан.
– Черт подери, Джерри, а ты заговорил на моем языке. Skol <На здоровье (швед.)>.
