— Я предполагаю… что было бы нелишним попытаться, — говорит он.
В наступившей тишине ночные бабочки и мухи шуршат и стукаются о стеклянную люстру, заставляя дрожать маленькие подвески, а искры света — танцевать по стенам. Альберт прочищает горло.
— Не угодно ли еще хлеба, миссис Энтвисл? — предлагает он любезно.
В субботу ночью Кэт не может заснуть. Она вспоминает бабочек в столовой: утром они станут вялыми или умрут, вцепившись в складки занавесок и углы оконных рам. По непонятной причине это ее тревожит — то, что их заманили в ловушку по прихоти викария. Сестра у Эстер очень красивая, с такими же синими глазами, как у Джентльмена. Кэт просто оторопела, когда эти глаза устремились на нее в первый раз, впервые встретились с ее взглядом. Она ожидала, что ее будут бранить или читать нотации. Ожидала, что ее узнают, однако взгляд голубых глаз миновал ее, лишь беспечно скользнув по лицу, — богачи всегда так смотрят на прислугу, — и это почему-то ее оскорбило. Глубоко за полночь снизу доносится грохот. Кэт морщится, ее пульс становится чаще. Может быть, кто-то из детей упал с кровати, а может быть, Робин Дюрран рыщет по дому с неизвестной целью. Красивый, беззаботный, коварный Робин Дюрран. Чего он добивается? Хорошо бы немного поспать. Завтра к полудню возвращается Джордж. Вечером она увидится с ним, и ей не хочется выглядеть измученной, с серым лицом, вялой. Однако сон не идет. Кэт лежит, прислушиваясь.
Смерть украдкой проникает в ее комнату, чтобы составить ей компанию. Кэт проваливается в мучительное забытье, возвращаясь к смертному одру матери: тьма и мрак за задернутыми занавесками, отовсюду отвратительно пахнет кровью, и за этим запахом скрывается смрадный дух смерти, его не заглушить и не прогнать ароматами цветов, которые Кэт принесла и расставила вокруг кровати, трав, которые она бросала в огонь. Подушка матери была в багровых пятнах. Каждый раз, когда она кашляла, появлялось все больше пятен. Она с трудом поворачивала голову набок, чтобы мокрота впитывалась в подушку. Они уже не пытались вытирать ее платками. У них не было столько платков. Мать больше не поднимала головы, чтобы сплевывать в миску, и Кэт была не в силах приподнимать ее каждый раз. Очень уж часто пришлось бы это делать. Истощение организма — этот вердикт врачи вынесли еще несколько месяцев назад, и в их голосах не было ни надежды, ни намека на утешение. И мать угасала — под конец она превратилась в призрак, опустошенный, лишенный речи и сил. Глаза ее выцвели, стали серыми, как волосы и кожа. Еще одна тень в комнате. Такая непохожая на себя, такая безжизненная. Кэт определила, что мать умерла, только потому, что сип в легких затих, а потом и вовсе прекратился. Внешне она совершенно не переменилась. Кэт встала и посмотрела на нее, не совсем понимая, что делать дальше. Это прерывистое влажное сипение, размеренное, как биение ее собственного сердца, так долго было частью ее жизни, что тишина напугала ее. Она стояла дрожа и слушала, пока от тишины не заболела голова. Ей было тогда двенадцать лет.
Как только небо начинает светлеть, Кэт встает, вытряхивая из головы образы, навеянные бессонницей: о прошедших годах, о поколениях людей, которые рождаются и умирают, пока медленно тикают ночные часы. Спина ноет, мышцы затекли от долгого трудового дня и ночи, проведенной в одной и той же позе. Когда она потягивается, суставы хрустят. Она выгибает спину, словно танцовщица, ощущая, как сухожилия растягиваются, возвращаясь к жизни. Кэт умывает лицо — струи воды ударяют в таз громко, будто раскаты грома, — расчесывает волосы цвета воронова крыла, тихо одевается и беззвучно спускается по лестнице. В доме стоит тишина: люди не движутся, стены не хрустят, не шумят заключенные в ловушку бабочки, не бегают неугомонные дети. Воздух неподвижный и гладкий, как шелковое одеяло, мягкого серого оттенка. Кэт как можно тише поднимает засов на задней двери, огибает сад по самому краю, пока не выходит через боковые ворота на дорогу между живыми изгородями. Небо блеклое, почти лишенное цвета, нечто среднее между серым, желтым и голубым, — солнце еще не приблизилось к восточному горизонту. Пустой желудок урчит, и Кэт пытается вспомнить, когда ела в последний раз. Она находит под живой изгородью несколько ягод дикой земляники и медленно съедает их, наслаждаясь тем, как сок брызжет под языком.
Робин Дюрран уже ждет ее у лестницы через изгородь, которая пересекает луг. Кэт от удивления замедляет шаг, увидев его. Она была почти уверена, что он не придет, почти уверена, что этот час существует только для нее одной. Но конечно, это иллюзия, навеянная безлюдьем. На дальнем конце деревни мычит корова, и ее печальное мычание эхом разносится в неподвижном воздухе. Робин Дюрран поднимает голову, заслышав ее шаги, в предрассветном сумраке черты его лица почти неразличимы. Кэт останавливается, держась на расстоянии, и видит, как блестят его белые зубы.
— Можете подойти ближе, я не кусаюсь, — говорит он негромко.
— Понятия не имею, кусаетесь вы или нет. Я постою здесь, пока вы не объясните, зачем я вам понадобилась, — отвечает Кэт.
— Пойдемте. Давайте немного отойдем от дороги. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вас заметил.
— С чего бы это? Куда мы пойдем?
— В луга. Я нашел там прекрасное место. — Он протягивает руку, чтобы помочь ей перебраться через изгородь, однако Кэт останавливается. Рот у нее плотно сжат, взгляд угрюмый. Робин качает головой, опускает руку. — Послушайте, клянусь, что и пальцем вас не трону. Даю честное слово.
Кэт еще секунду размышляет, затем с большой неохотой переходит через изгородь, по-прежнему игнорируя протянутую руку.
— Невелика цена честного слова шарлатана, — бормочет она себе под нос. Кэт идет сбоку от Робина Дюррана, чтобы видеть его лицо.
У него на плече большая кожаная сумка, в другой руке фотоаппарат «Френа», которым он беззаботно размахивает на ходу.
— Я? Шарлатан? Какое сильное слово, Кэт Морли, и совершенно несправедливое. Почему вы так меня называете?
— Я верю своим глазам. Кто, как не шарлатан, стал бы очаровывать викария, дурачить его жену, шантажировать горничную, и все это в один день? Вы как змея, которая ослепляет своей красотой, а потом наносит удар, — говорит ему Кэт.
— Я еще и змея. — Он негромко смеется.
— Я верю своим глазам, — повторят Кэт.
Они идут в высокой траве, обувь намокает от утренней росы, потревоженные насекомые неуклюже взлетают и кружат над ними. Предутренний хор с каждой секундой становится громче, разливаясь над травянистым ковром приливной волной. Несмотря ни на что, Кэт чувствует, что успокаивается. Невозможно не успокоиться, когда все вокруг кажется таким тихим, таким мирным.
— Люблю это время, — произносит Робин Дюрран, делая глубокий вдох.
Кэт тотчас снова настораживается.
— Куда мы идем? — настойчиво спрашивает она, ежась от утренней прохлады. Кожа у нее бежит мурашками, она скрещивает руки на груди.
— Уже пришли. Здесь, у излучины, есть чудесная старая ива…
— Я знаю это место. И что?
— Знаете? Откуда вы его знаете?
— Разве человек не имеет права смотреть по сторонам? Даже если это прислуга? — натянуто спрашивает Кэт.
— И почему вы постоянно так подчеркиваете свое положение? Кэннинги простые люди, и он и она. Почему вы так противитесь своей судьбе? — Робин, кажется, искренне недоумевает.
Кэт окидывает его подозрительным взглядом.
— Я слышала, вы когда-то были поэтом. Священником, политиком? — спрашивает она. Робин смотрит на нее, хмурясь, и Кэт улыбается. — Как вы сами говорили мне, мистер Дюрран, в таких деревнях слухи распространяются быстро.
— Ладно, и что с того?
— Вам бы понравилось, если бы вам еще в детстве сказали: ты не будешь поэтом, ты не будешь священником или политиком? Ты должен стать банковским клерком. Вам бы понравилось, если бы вам даже не позволили попробовать что-то другое? Не разрешили понять, чего вам на самом деле хочется, кем бы вы хотели стать?
— Банковским клерком? С чего бы…
— Я для примера! — отвечает Кэт.
— Но вы же из рабочего класса, Кэт. Подобные вещи неизменны…
— Неужели? — взвивается Кэт. — А что делает их таковыми? Что заставляет меня быть рабочим классом?
— Ваше… происхождение и недостаток образования… Ваше рождение, Кэт. Уж это-то вы понимаете?
— Ага, вот мы и докопались до сути. Мое рождение. В моей крови есть что-то такое. Слугами рождаются, как говорит миссис Белл. И вы согласны? — спрашивает она.
Робин смотрит на нее, озадаченный, и размышляет, прежде чем кивнуть:
— Думаю, да.
Кэт невесело улыбается.
— Что ж, вот вам и ответ, — говорит она.
Минут через десять они доходят до ивы, деревня у них за спиной совершенно скрылась из виду, если не считать церковного шпиля, серого и тонкого, нацеленного в мраморные небеса. Почва плавно идет вниз к реке, где старое дерево свесило свои неподвижные конечности: гибкие ветви печально склоняются до самой воды, плещутся, морща зеркальную гладь.
