но это временно. Она знает мои грехи. Знает, что, собираясь на войну, я
уничтожил фотографии и письма родных мне людей. Это было похоже на обряд самоуничтожения.
Помню, как я сидел у печки и пошевеливал кочергой свою сгорающую жизнь, пепел себя самого.
Конечно же, это было колдовство. Я сам себя приговорил, увеличив свой душевный кариес, как
называл это состояние мой чёрный воинственный жрец прапорщик Махонин.
– А я думаю, что жизнь тебя простит, – едва-едва понимая его, говорит Ирэн. – Выбравшись из
такой ямищи, второй раз ты уж туда, конечно, не упадёшь.
– Но почему? Смерть и впрямь не страшна. Я пока ещё вроде как немного оттуда. У меня и
сейчас перед глазами смутные фантомы из того, как принято говорить, загробного мира. Нет, они
совсем не страшные, как их представляют. Для меня они были спасением. Без них я сошёл бы там
552
с ума от одиночества. Зато теперь они мне знакомы и примут меня, как своего. Выход туда – вот,
как эта дверь – встал и вышел. Жизнь для меня – уже совсем не то, что раньше. Моя жажда в ней
утолена. Всё, что было ярким, потускнело. Иной раз мне кажется, что смерть даже достойней
жизни. Напрасно мы слишком негативно относимся к понятиям «смерть» и «мёртвый». Эти слова
вызывают обычно страх и трепет, потому что идут от представления, что смерть – это некий
абсолютный конец. А на самом-то деле мёртвый – это лишь ушедший из этой реальности. Потому-
то у меня и нет страха перед смертью.
– Что ты говоришь! – снова отчаянно восклицает Голубика. – Ты посмотри, как прекрасна наша
жизнь! Не сам ли ты всегда говорил об этом?!
– Да, жизнь прекрасна! Она прекрасна, как серебристая икринка, прилепившаяся к брюху
большого чёрного кита смерти, плывущего в океане небытия. Жизнь прекрасна, но ведь это она
зависит от великой смерти, а не наоборот. И жалкое цепляние человека за свою маленькую жизнь
просто унизительно. Недостойно, что ли… Ничего гордого в этом нет, а есть лишь только одно
горькое. Зачем я так сильно упирался, выкарабкиваясь сюда? Не унизительно ли было прилагать
для этого такие крайние, уже просто дикие усилия? Просто мне из моей подвешенности надо было
куда-то двигаться. Выход в жизнь оказался ближе. Но этим-то нечеловеческим надсадом я сжёг
всю остальную, возможную жизнь. Вся она потрачена на возвращение. В этот раз меня не родили –
в этот раз я создал себя сам и родился сам. А это, оказывается, очень энергозатратно, и потому я
выработан полностью.
– Как можно считать жизнь ничтожной, выйдя из такого, из чего вышел ты? – изумляется Ирэн.
– Её ничтожность трудно заметить. Ведь жизнь – это ещё и наркотик, отвлекающий от мысли об
её ничтожности. От этого наркотика отходишь, лишь находясь вне жизни. Хотя именно там-то её
хочешь больше всего.
– Боже, что ты несёшь, что ты несёшь!
– Да, я говорю вещи, недопустимые для жизни, можно сказать, ересь. За неё я и буду наказан
Жизнью. Такие разочарованные люди, вроде как гнилые жизненные дыры, ей не нужны. И она,
сохраняя здоровье своей ткани, будет вынуждена освободиться от меня. Ты думаешь, на
самоубийства люди идут лишь по своей воле? Увы, в этом скрыта и воля Жизни, способной
очищаться от гнили на собственном теле. Она, как всё живое, сама исцеляет себя, указывая тому
или иному человеку на выход. Если же он не понимает или слишком ерепенится, она всегда
найдёт другой способ. Жизнь на самом деле не такая уж ласковая матушка. Скорее, она даже
агрессивна к нам, чем ласкова. Я это знаю.
– А Серёга – твой лучший друг и мой двоюродный брат, который был невероятно талантлив? И
он, по-твоему, гниль, больная клетка Жизни?
– Конечно. Хоть он мне и друг, но куда денешься от правды? Мне кажется я его видел там, но
не помню как…Серёга был дорог для тех людей, что его окружали, но для Жизни он был лишь
одной из её клеток. И когда в нём пропала сила Жизни, когда упругость жизненного полотна на нём
провисла – Жизнь протянула Серёге верёвку.
– Да, я смотрю, у тебя целая философия самоубийства, – едко произносит Голубика. – Жизнь –
ничтожна, самоубийство – оправдано. Для того, чтобы так рассуждать, надо, наверное, быть
слишком сильным или, напротив, сломанным.
– Х-мм, сломанным… – задумчиво повторяет Роман. – Интересно сказала. Возможно, ты в чём-
то права. Сломанный, как попавший под какую-то большую телегу. Я даже вот что сразу
представил. Историю движут люди. И когда они понимают, что делают в ней что-то необходимое,
то ощущают себя гармонично и на своём месте. А для всех остальных это время сумбура,
ломающего их. Такие люди для истории вроде расходного материала… Как песок на рельсах,
чтобы колёса не буксовали. Ведь всё происходящее сейчас в стране идёт не просто так. Надо же
было на чём-то, на каком-то человеческом топливе и песке к этому подойти. Так что, без
необходимого сырья тут не обошлось… Возможно, мы с Серёгой и есть такое топливо. Только
сгорели по-разному. Однако, то, что я говорю, – это не совсем философия самоубийства. Потому
что с другой-то стороны у меня, можно сказать, воспевание Жизни. Только с предостережением,
что недопустимо в Жизни перегорать, теряя её силу. Иначе получишь такой пессимизм, как у меня.
Правда, не напрягаться, а чадить по жизни, подобно коровьей говёшке в огороде, когда там мусор
жгут, тоже не годится. Так что ничего нового я тут не изобрёл – надо выбирать срединный путь.
– Но ты-то, разочарованный, кажется, сейчас инструмент самоубийства выбираешь для себя…
– Что ты! В этом нет нужды. Ведь я как раз из ерепенистых, из непокорных. Только Жизнь сама
придумает способ, как залатать тот провисший кусочек своей ткани, которым являюсь я. Вероятней
всего, это будет какой-нибудь трагический случай. Ну, метеорит, в крайнем случае, шлёпнется мне
на макушку. Я видел однажды удар волосатой молнии – вот если бы так же, только поточнее! Это
было бы сладко и чувствительно.
– Ты что же, ждёшь теперь этой случайности?
– Это не будет случайностью. Если разрезать апельсин на дольки вместе с кожурой, дать
человеку, никогда не видевшему апельсина, одну дольку и сказать, что это весь плод, то он решит,
553
что кусочек кожуры это нечто случайное. Случайности перестают существовать, когда видишь
жизнь широко и в целом. Всё для меня придёт в своё время.
– И тебе не страшно так рассуждать?
– Усталый не боится ничего. Не боится даже
