– Ну, наконец-то! Наконец-то вы прежняя, mademoiselle Клео… Наконец-то вы улыбнулись, – произнес с неподдельной радостью молодой человек.
Клео подняла на своего спутника внимательные глаза.
– Чему вы радуетесь, Тишинский? Или вы уж так сильно любите меня?
– Вы угадали: люблю вас безумно, Клеопатра Львовна, люблю насмерть… И если бы вы пожелали только…
– То вы бы положили к моим ногам руку и сердце и папашины прииски, как это водится, – усмехнулась девушка.
– Да… не смейтесь надо мною!.. Это так… Я готов отдать самую жизнь за обладание вами… Я был бы счастливейшим из смертных, если бы вы пожелали стать моей женой.
– Увы, вам я этого не пожелаю, Тишинский! Я симпатизирую вам… но – не могу… не в силах. Ведь я люблю другого, Тишинский.
– Это ничего, – вырвалось у него с горячностью. – Я постараюсь заслужить вашу любовь.
– Но я принадлежала другому… Я знала его ласки… Я была его любовницей, – беспощадно раскрывала она ему свою тайну.
– И это вздор… Я же люблю вас, Клео, и забуду ваше прошлое, как дурной сон, – выдавил из себя он после минутной паузы, весь бледный, потрясенный ее признанием.
– Спасибо!.. Вы истинный друг. И я этого вам никогда не забуду. Не сердитесь же на меня. Право, я так несчастна! – едва нашла в себе силы договорить девушка и заплакала совсем бессильными детскими слезами.
– Вы знаете, Тишинский сделал мне предложение сегодня, – сказала она матери, проводив их гостя, ледяным тоном.
– Ну и что же?.. Ты согласилась, конечно? Такая партия, и теперь особенно, для тебя находка, – произнесла с замирающим сердцем Анна Игнатьевна, впиваясь в лицо дочери разом загоревшимися глазами.
– Я ему отказала, потому что люблю другого… И вы знаете это. К чему же подобная комедия! – отчеканила каждое слово Клео, с откровенной враждебностью глядя на мать.
У Анны Игнатьевны подкосились ноги… Последняя надежда на спасение дочери исчезла из ее сердца.
XVI
Снова, как и три месяца назад, поднимается Анна Игнатьевна на деревянное крыльцо братниного дома. Но сейчас она одна. Клео заперта на ключ дома в своей комнате.
С той минуты, как Орлова-мать услышала категорический отказ дочери выйти за Тишинского, тревога с новой силой охватила молодую женщину. Прошло Успение, начались репетиции в театре. Приходилось теперь ежедневно отдавать все свое время службе. А поведение Клео требовало, между тем, неотступного надзора. К тому же Анне Игнатьевне удалось перехватить несколько писем от Арнольда к ее дочери, переданных Нюшей, и это окончательно испугало ее. Нюшу она, разумеется, тотчас же рассчитала, а Клео пригрозила в случае повторения отправить на Каму в лесное имение одного из ее дядей.
Самою же Анной Игнатьевной овладело теперь какое-то религиозное настроение. Она целыми днями молилась у себя в молельне. Ежедневно ездила к ранней обедне… Простаивала ее, забившись куда-нибудь в угол, со слезами экстаза, ударяя себя в грудь, шептала, исступленно впиваясь глазами в образ, – Господи – Наставник Преблагий – спаси! По милости Твоей спаси юницу свою Клеопатру. Не попусти, Господине Всемогущий, опутаться ей сетями дьявольскими, избавь ее от сатаны… Наумь, вразуми, что делать, Господи! – И никогда, казалось, не любила она так сильно, всей душой дочь.
В один из таких молитвенных экстазов Орлова вспомнила о племяннице Христине. Вот кто может помочь ей, ее Клео. Если та кого-либо и уважает, если и считается с чьим-либо мнением, то только с Христининым, искренне почитая ее чуть ли не за святую.
«Да, конечно, Тинушка поможет спасти ее бедную заблудшую овечку, ее потерявшегося рыженького Котеночка», – со слезами умиления говорила себе мысленно Орлова, направляясь к Снежковым.
Избегая встречи с братом, она прошла в келейку племянницы. На ее счастье Христина оказалась здоровою. Бледная, худая, сухонькая, она с застенчивой улыбкой встретила тетку на пороге своей горницы и поцеловалась с нею трижды со щеки на щеку.
И вот, элегантная, изящная Орлова с плачем опустилась к ногам простенькой Христины и обняла ее колени, лепеча сквозь слезы и всхлипывания свою просьбу, свои признания…
Девушка выслушала все от слова до слова, нимало не удивляясь, по-видимому, этой необыкновенности.
– Хорошо, тетечка, я сделаю все от меня зависящее, чтобы уговорить сестрицу забыть того изверга и начать новую честную жизнь, – прошептала она. – И если Клеопушка послушает меня, недостойную рабу Господню, я буду счастлива помочь вам обеим, чем могу.
– Тогда поедем со мною, Тинушка.
– Ваша воля, – тихо согласилась девушка и стала одеваться.
Переговорив с Авдотьей Тихоновной и пообещав ей еще до обеда доставить домой племянницу, Анна Игнатьевна с облегченным сердцем повезла последнюю к себе на Кирочную.
Анна Игнатьевна так стремительно вошла в комнату, что Клео не успела спрягать письма Арнольда, присланного ей две недели тому назад, которое она перечитывала ежедневно. И Орлову поразило сейчас выражение недетского горя в этом еще полудетском личике. Острая игла жалости пронзила материнское сердце.
– Дитя, дитя, ты страдаешь. Бедная моя детка, поделись же со мною твоим горем!.. Ведь я же друг твой, Клео, твой единственный, преданный тебе друг. Приди ко мне, моя деточка… Открой мне свою душу, – говорила дрожащим голосом женщина, широко раскрывая объятия навстречу Клео. Но та с недоброй улыбкой только покачала головой.
– Если ты действительно друг мой, мама, отдай же меня ему… – произнесла она, твердо и с вызовом глядя в глаза матери.
Краска гнева залила смуглые щеки Орловой.
– Никогда, слышишь ли! Никогда не будет этого! И думать больше не смей о твоем совратителе! – резко выкрикнула она и топнула ногою. И, после минутной паузы, прибавила уже много спокойнее: – А теперь ступай, твоя двоюродная сестра ждет тебя… К нам приехала Христина, она ждет тебя в молельне; она желала бы поговорить с тобою.
– Что надо от меня Христине? – недоумевала Клео, входя в знакомую черную комнату, которую она посещала лишь в самых редких случаях.
С траурной кушетки навстречу ей поднялась тонкая высокая фигура девушки, облеченная, по обыкновению, во все черное. Христина протянула ей руки, улыбаясь смущенной улыбкой.
– Напугала я тебя давеча, сестрица, уж ты прости меня непутевую. Бывает, случается это со мною. Вдруг накатит что-то, чему и сама не рада. Припадочная я, что будешь делать. На все Божья воля. Ну да теперь, слава Тебе, Господи, отлегло маленечко. Встала уж давно с постели, хожу. Скоро в обитель собираться стану, – роняла своим сухоньким, тягуче-пустым голосом Христина.
– В монастырь собираешься, говоришь, – заинтересовалась Клео и, присев на кушетку, посадила подле себя двоюродную сестру. – Ты – такая молодая, и вдруг в монастырь… Тяжело тебе там будет, Тинушка, – участливо говорила она.
– Молодая? – криво усмехнулась Снежкова. – И полно, что за молодость такая, сестрица. Молодость-то – горе одно гореванное в ней, гибель и тлен и адово кипенье. Одни грехи да соблазны… А тут, то ли дело: под сенью обители нет места князю тьмы… Там Божье Царство. А уж так-то хорошо там, сестрица! Во храме Господнем благолепие… Свечи воска ярого, как звезды там небесные, горят. Пение иноческое, ангельскому гласу подобное… Колокола гудят… гулом призывным, велелепным: «Придите ко мне вси труждающиеся и обремененные, и аз упокою вы…» А Он, Благой и Чистый, стоит у порога храма своего. Лик Его благостен, призыв Его сладок. Души грешников Он омыл в слезах Своих и крови Своей честной. Се жених наш небесный зовет нас под пение хоровое ангельское, под звон колокольный, встречающий нас…
Она вся преобразилась, говоря это. На ее изжелто-бледных скулах зажглись пятна багрового румянца. Сухонькое маленькое личико сияло теперь охватившим все ее существо восторгом. А черные, обычно мутные глаза горели экстазом, непоколебимой фанатическою верою. Эти горящие глаза словно гипнотизировали молодую Орлову, словно насквозь пронизывали ее душу… Казалось, они передавали Клео тот экстатический восторг, которым кипела сейчас душа ее двоюродной сестры.
Ей самой слышались колокольный звон и клиросное пение монахинь, прекрасное, как пение ангелов на небесах. Черные фигуры инокинь… Зажженные свечи… Сладкий запах ладана и миро… И Он, властно призывающий, влекущий к себе неудержимо, Далекий и Близкий, Небесный Жених.
– Что это я, с ума схожу, кажется. Я грежу с открытыми глазами, – мелькнула в голове Клео отрезвляющая мысль. А голос Христины продолжал звучать все крепнущий, все усиливающийся, как голос проповедницы, с каждой минутой.
– Клеопушка, родненькая моя, сестричка моя ненаглядная, слушай, что я тебе скажу: твоя мать мне все поведала, помочь тебя уговорить просила – отхлынуть душой от бесовского наваждения, отпрянуть от князя тьмы… Просила усовестить тебя, уговорить вступить на честный путь, ведущий к браку, освященному церковью, с избранным ею для тебя человеком. Так мать твоя желает, Клеопушка… А по мне иная доля для тебя куда будет прекраснее. Иная доля – судьба иноческая… Невестой Христовой, грех свой смрадный замоля, предстанешь ты перед Господом в селениях праведных. Обретешь христианские кончины. Пойдем со мною в Обитель Господню, моя Клеопушка… В келейку монастырскую, в Божий Дом. Будем, как две сестрички, искать в иноческом саване спасение… Под звон колокольный, под дивное велелепное пение.
