— Это ты, Кузьма?
— Кликал, княже?
— Звал. Перепиши сей лист начисто. — Ярослав протянул Кузьме пергамент. — Надумал я уставы, по коим суд вершится либо уроки исполняются, воедино свести. Довольно быть такому, когда какой князь, либо монастырь, либо тиун, княжий ли, боярский, восхощат чего, то и устав. Ин не быть этому. Побились новгородцы со свевами, а какой Правдой судить их? Вот и записал я на этом листе, кому месть вершить дозволено. А коли не будет местника, то с кого сколько виры брать надлежит.
Бережно неся свиток, Кузьма удалился.
«…А вчерашнего дня получил князь Ярослав от сестры своей, Предславы, письмо, и в оном пишет она, что князь Святополк сел обманом на киевский стол…»
Кузьма почесал голову, пригладил пятерней перетянутые ремешком волосы и, обмакнув перо, склонился над пергаментом:
«Но то всё ещё не беда, коли б по повелению того окаянного Святополка не лишили жизни князя Бориса, а к малолетнему Глебу в Муром не послал он убийц. И кто ведает, может, к князю Ярославу тоже засланы злодеи?»
Поставив точку, Кузьма наморщил лоб. Ну что за чудный народ эти князья? Живут себе, нужды не зная, едят и пьют с серебряной посудины, а меж тем братья единоутробные и те готовы друг друга смерти предать.
Вздохнул Кузьма, обмакнул палочку, снова принялся писать:
«Князь Ярослав от той Предславиной вести в печали пребывал длительно, тоскуя за отцом своим, великим князем Владимиром, и молодым княжичем Борисом, а потом призвал меня к себе и велел отписать в Муром юному князю Глебу: «Брате, любимый мой, меньшой, Глеб! Не могу писать те самолично, слеза очи застит. Умер отец наш, великий князь Владимир, и Святополк сел обманом на отцовский стол. По его наущению пришли убийцы к брату Борису и лишили его живота. И нас с тобой, княже Глеб, замыслил Святополк извести, остерегайся!»
Присыпав жирные чернила песком, Кузьма дождался, пока они просохнут, встряхнул пергамент, свернул в трубочку и, положив на полку рядом с другими свитками, промолвил:
— Кому-то доведётся прочесть сии листы…
По сонному, ещё не пробудившемуся Новгороду, нарушая предутреннюю тишину, проскакал верхоконно гридин. У ворот тысяцкого Гюряты осадил коня, спрыгнул наземь, забарабанил:
— Заснул небось, открывай!
Высунув голову в смотровую щель, рябой взлохмаченный мужик ответил сердито:
— Не горлань, вишь, отворяю!
Вводя в поводу коня во двор, гридин спросил:
— У себя ль тысяцкий?
— А куда ему подеваться.
Гюрята вышел из хором босой, в одной исподней рубахе и портах, спросил зевая:
— Пошто всколготился?
Гридин снял шлем, ответил:
— Князем Ярославом послан я. Желает он с новгородским людом говорить. Велел уведомить о том.
— В таком разе к обеду быть вече, так и скажи князю Ярославу…
К полудню, будоража люд, загудел вечевой колокол. На всех четырёх концах его подхватили сохранившиеся ещё со старины кожаные била. Колокол и била гудели размеренно, величаво.
Народ новгородский суетной, спешит на вече. Кое-кто из мастеровых как были в кожаных кафтанах, так, не переодеваясь, побросав ремесла, торопились к детинцу.
Выстукивая резным посохом, задрав козлиную бороду, шёл боярин Парамон. У обгонявшего его старосты Неревского конца, боярина Трифона, спросил:
— Почто скликают?
Боярин Трифон, в греческом кафтане синего сукна, расшитом золотыми нитями, в высокой шапке с соболиной тульёй и красных сафьяновых сапогах, пожал плечами:
— Сам не знаю.
Площадь у детинца запружена народом, каждому из четырёх концов своё место определено: Неревский рядом с Людиным, далее, в обхват помосту, Словенский и Плотницкий. Впереди концов кончанские старосты. Они законы знают, как порешат, так и быть тому. Рядом со старостами к помосту бояре льнут. Тут же, неподалёку, особняком держатся торговые гости.
Мастеровой люд не слишком разговорчивый и любопытства мало проявляет. К чему раньше времени свару заводить, страсти накалять. Ещё успеется. А то может и до кулаков дойти. Пока же нечего спорить да судачить, не бабы и не на торгу. Дело предстоит решить важное, народа касаемое.
На помост-степень взошёл, прихрамывая, князь Ярослав, а следом тысяцкий Гюрята, и затих народ. Ярослав скинул шапочку, поклонился на все четыре стороны:
— Люд новгородский, бью челом тебе! Не хочу зла держать на тебя, а тако же вы не держите на меня. Вы побили свевов, они вас — и на том квиты, ибо мстил муж за мужа…
Молчит вече, не перебивая оратора. А он продолжает:
— Ныне час настал трудный, и как вы порешите, с тем я и соглашусь.
— Говори, князь Ярослав, что за беда стрясалась! — перебил его боярин Трифон.
— Горе великое. Умер отец мой, князь Владимир. Князь Святополк хитростью завладел киевским столом, убил брата Бориса и со мной, с остальными братьями такое же мыслит сотворить…
Ярослав отёр широким рукавом лоб.
— Пришёл я к вам совет держать. Коли скажете: «Не люб ты нам», уйду из города. Не захотите прогнать, то встаньте на мою защиту!
Всколыхнулся народ, зашумел. Но вот вышел к краю помоста тысяцкий, и вече стихло.
— Твоя правда, князь. — Гюрята провёл сжатой в кулак рукой сверху вниз. — В крови, что пролилась меж нами и свевами, и мы повинны. Не будем вспоминать о том. Тебя же мы не гоним. Ты много лет сидел у нас князем, и не желаем мы Святополка с его злодеяниями. То, что я скажу, и будет те нашим ответом. Не станем ждать, пока пойдёт Святополк окаянный на Новгород, а выступим мы с тобой первыми на Киев, и коли посадим тя там на княжение, то дай слово, что выделишь своего посадника с дружиной для Новгорода, а дани, как и решили мы с тобой ране, платить Киеву не станем во веки веков. Так ли я речь веду, люд новгородский?
— Истинно так!
— Правильно!
— Пойдём на Киев! На Ки-ев! — взорвалась толпа.
И снова отвесил Ярослав низкий поклон на все четыре стороны:
— Пусть будет так! Спасибо вам, люди!
…Выступали по частям. Первыми ладьями поплыла дружина с воеводой Добрыней, за ней распустили паруса дракары ярла Якуна. Уговорили Ярославовы гонцы одноглазого ярла и его викингов воротиться к князю на службу забыть обиды, в коих обоюдно, и варяги и новгородцы, повинны.
Князь Ярослав задержался. Отправил в Ладогу Ирину с малым сыном. Там поспокойней ей будет. Отдал последнее распоряжение молодому посаднику Константину, сыну воеводы Добрыни. С Константином, чтоб город стеречь, оставался старый воевода Будый с малой дружиной.
Проследил самолично и за тем, как тысяцкий Гюрята своих новгородцев в дальнюю дорогу готовит.
Те собирались без суеты, с толком, ладьи конопатили, смолили, кузнецы и бронники день и ночь оружье ковали, ополчение-то великое выставляет Новгород! Из дальних и ближних ожог везли съестное, грузили на ладьи.
Увидел Ярослав на берегу Ивашку, окликнул:
— Пойдёшь ли на княжью ладью кормчим?
Ивашка повернулся к князю, пожал плечами:
— По мне всё едино, какую ладью поведу.
Ярослав подошёл к кормчему, усмехнулся:
— Всё злишься на варягов и мне не можешь простить, что я их сызнова покликал. Так ли? — И ответил сам себе: — Так я варягов воротил, ибо нас ждёт крепкий бой. Святополк коли успеет, покличет на нас тестя своего Болеслава либо печенегов, и тут варяги нам сгодятся.
— Те, князь, видней, — промолвил Ивашка и поглядел в сторону.
— Так знай же, — похлопал его по плечу Ярослав, — тебя и никого иного не возьму рулевым на свою ладью. Ко всему и Кузьма с нами поплывёт. Вот и будешь ты ему заместо отца. Брат ведь единоутробный. — И, отходя, подморгнул: — А ты ещё раздумывал…
Пристроившись на носу ладьи, Кузьма положил на колени досочку, развернул пергаментный свиток. Наморщив лоб, задумался, потом написал:
«Наказал мне князь Ярослав быть при нём неотлучно и, что узрю особливое, обо всём записать на папирусе…»
Кузьма поднял глаза. За головами сидевших на вёслах гридней разглядел Ивашку. Брат стоял на корме, не выпуская из рук руля.
Оттого, что вместе с ним плывёт Ивашка, на душе у Кузьмы повеселело, и он снова взялся за тростниковую палочку:
«Со дня моего рождения не зрил я воинов в таком количестве… Довелось мне ещё на берегу услышать слова тысяцкого Гюряты, сказанные им боярину Парамону: «Коли мы воспоможем Ярославу, то и не платить нам гривен Киеву…»
И ещё о чём хочу поведать.
Уже в пути настиг нас гридин князя Глеба, что с малолетства сидел в Муроме. Тот воин очами своими зрил ещё одно злодейство князя Святополка.
Послал Святополк письмо Глебу с вестью: отец-де, князь Владимир, помер, поспешай.
Не мог знать князь Глеб злого умысла Святополкова и с десятком воинов да печенежином Торчином, кухарем княжьей поварни, тронулся водным путём в Киев.
