Вот какое тяжелое наследие досталось Ивану Васильевичу III после смерти отца в 1462 г. До свержения монголо-татарского ига было ли ему?
* * *
А впрочем, определенные подвижки в этом деле были. Иван Васильевич первый из великих князей владимирских от Ярослава Всеволодовича включительно не поехал в Орду за ярлыком. Нет, думается, что ярлык хана Большой Орды у него был, но он уже за ним не ездил, ездили его бояре. Он первый начал «забывать» бить на монетах имя ордынского сюзерена: казалось бы, копейка[80] — это мелочь, а приятно. Именно при Иване Васильевиче — в 1474 г. — последний раз в русских летописях отмечается присутствие ханских послов-«контролеров»: деяние, ранее приписываемое Александру Ярославичу Невскому.
Но не это выдавливание монголо-татарского ига по капле было главное в деятельности Ивана Васильевича.
Он, вкусивший все прелести вологодской ссылки вместе с ослепленным отцом, первый поднял знамя борьбы с удельной системой княжений — хотя и не довел ее до логического завершения (семейное дело завершит его внук Иван Васильевич IV Грозный). И он первый из владимирских великих князей начал полномасштабный захват и подчинение земель Северной Руси, объявив это… собиранием русских земель.
Строго говоря, Иван Васильевич III не был первым «собирателем». Еще Иван Данилович Калита присовокуплял отдельные залесские земли к своему княжеству, не жалея ни сил, ни денег. А Василий Темный присоединил целое Нижегородско-Суздальское княжество, отпавшее сто лет назад. Но идеологическую основу «собирания» заложил именно Иван Васильевич III.
Это был гениальный ход! Теперь каждый, кто выступал против великого князя владимирского и московского, автоматически объявлялся врагом «старины», «православия» и общерусских интересов, единственным проводником которых объявлялся московский князь.
Западные соседи, которые владели разными частями бывшей Киевской Руси, с некоторым недоумением восприняли заявление и претензии Ивана Васильевича III. Но до поры до времени серьезно к ним не относились: Польша была далеко, Великое княжество Литовское находилось на пике могущества, а Новгород и Псков считали, что это к ним не относится. Но после присоединения Ярославского княжества Иван Васильевич всерьез занялся богатейшей Новгородской республикой.
«Отчина есте моя, людии, Новгородстии, изначала от дед и прадед ваших, от великого князя Володимира, крестившего землю Русскую, от правнука Рюрикова первого великого князя в земли вашей…» — заявил он обескураженным новгородцам в 1471 г. Более того, Иван Васильевич объявил о том, что «казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрити начнете», открыто подписавшись под этим документом как «государь всея Руси» — притом, что на тот момент не владел и десятой частью громаднейшей территории, некогда составлявшей Русь Киевскую.
Новгородцы с 1136 г. жили автономно, имели добытую в борьбе «вольность в князьях», и с годами их автономия только укреплялась. К моменту «прозрения» Ивана Васильевича они давно де-факто жили в самостоятельном государстве, и обращение к такой седой «старине», что ее уже никто не мог упомнить, их шокировало. Тем не менее новгородцы пытались решить дело миром — но тщетно. Иван Васильевич искал предлога к войне — и скоро его нашел.
Не сумев договориться с великим князем владимирским и московским, новгородцы реализовали свое право «вольности в князьях», пригласив (с согласия короля польского и великого князя литовского Казимира) на княжение литовского (из рода Гедимина и Ольгерда) Михаила Олельковича. Михаил Олелькович был православным (и даже горячим противником унии церквей!), его двоюродный дед Андрей Псковский воевал на Куликовом поле; мать его Анастасия Васильевна была родной теткой Ивану Васильевичу III (т. е. они были кузенами, а сам Михаил по материнской линии являлся правнуком Дмитрия Ивановича Донского). Литовские православные князья и до этого были приглашаемы на русские княжения — во Псков, например. Судя по всему, никакой угрозы православию приглашение Михаила не несло, скорее наоборот.
Однако это приглашение было расценено московским князем и московским клиром именно как враждебная и даже изменническая акция. По мнению московского летописца, новгородцы «…не разумеша бо окааннии во тме ходящимъ и отстоупиша отъ света и приашя тьму своего неразумна и не восхотеша подъ православнымъ хрестьян-скымъ царемъ, государемъ великымъ княземъ Иваномъ Васильевичемъ в державе быти и истиннаго пастыря и оучителя Филипа, митрополита всея Руси, себе оучителя приимати».
Пассаж летописца о «митрополите всея Руси» Филиппе — из той же оперы, что и «государь всея Руси». С 1441 г., когда последний ставленник Византийской патриархии Исидор бежал от Василия Темного за приверженность к объединению католической и православной церквей, Московская православная церковь стала автокефальной, а ее глава отныне не рукополагался византийским патриархом, а избирался местными епископами (с согласия великого князя). Новопровозглашенная автокефальная церковь почему-то считала себя правопреемницей киевской метрополии, хотя в Киеве в то время был свой митрополит Григорий (кстати, ученик Исидора). И многие клирики по-прежнему ориентировались именно на «законного» киевского митрополита, а не на «самозваную церковь».
Итак, Иван Васильевич решил пойти на Новгород войной. Удачные обстоятельства сопутствовали ему: незадолго до этого Михаил Олелькович отбыл в Киев, где умер его старший брат Семен (Симеон) — и новгородцы остались без военного предводителя. Правда, в Новгороде оставался служилый князь Василий Шуйский (из рода Андрея Ярославича, брата Александра Невского) — его нижегородскую «отчину» конфисковал еще Василий Темный, — но он военными талантами не блеснул. Другим благоприятным обстоятельством был тот факт, что опять же незадолго до описываемых событий умер новгородский архиепископ Иона и его место занял Феофил, ориентирующийся на Московскую церковь. Архиепископ в Новгороде был очень влиятельной фигурой и даже имел свой собственный архиепископский конный полк.
Войска московского князя вошли в Новгородскую землю несколькими отрядами, что свидетельствует о том, что Ивана Васильевич не ждал сильного сопротивления.
Кроме собственно московских полков, включая войско великого князя и его братьев, к походу присоединились касимовские татары во главе с сыном Касима Данияром, а также тверской полк и, по некоторым данным, псковичи. «Всии же князи поидоша изъ своей отчины розными дорогами со всехъ рубежевъ, воююще и секуще и въ пленъ ведяхоу», — замечает Типографский летописец.
На реке Шелонь московское войско под командованием Данила Дмитриевича Холмского да Феодора Давыдовича столкнулось с новгородским полком.
Об этой битве много написано, но ход событий, как правило, излагается с точки зрения победителя. Обычно отмечается, что новгородское войско составляло 40 тысяч человек, а московское — около пяти, хотя первоначально отряд московских воевод составлял 10 тысяч человек (по Типографской летописи, «множество же бо беша Новогородцивъ, яко тысящь сорокъ или больши, нашихъ же мало вельми, вси бо людие по загономъ воююще, не чааху бо Новогородскые стречи, бысть бо нашихъ всехъ осталося 4 тысящи или мало больши»). Новгородцы, уверенные в победе, «глаголааху словеса хульнаа на нашихъ». На следующее утро московские воеводы, произнеся перед воинами зажигательную речь («Лутче намъ есть зде главы своя покласти за государя своего великого князя, нежели с срамомъ возвратитися!»), первые бросились вброд через Шелонь. Не ожидавшие такого стремительного натиска, новгородцы бросились бежать. Позднейшие российские историки добавляли, что простые новгородцы не хотели воевать со «своими», «православными»: заклепывали пушки, воевали только под принуждением, при благоприятном случае обращались в бегство и т.д.
Однако сохранившиеся новгородские источники несколько по-иному рисуют картину Шелонской битвы. Новгородцы, пользуясь своим численным превосходством, потеснили москвичей и даже погнали их за Шелонь. Но подоспевшие касимовские татары решили исход дела в пользу московского войска. Архиепископский новгородский конный полк при этом бездействовал — архиепископские воеводы отговаривались, что они посланы только против псковичей. Попавшего в плен к москвичам новгородского воеводу Дмитрия Борецкого и еще троих бояр великий князь, прибывший на место боя через 10 (?!) дней, велел казнить, а еще 50 лучших новгородцев отправили в Коломну «в тоурму».
Шокированные Шелонским разгромом новгородцы запросили (по инициативе архиепископа) мира — и вскоре к Ивану Васильевичу прибыла новгородская делегация во главе с Феофилом. Иван Васильевич милостиво простил «крамольников» и, взяв «откоупъ копейного с города 16 тысячъ рублевъ Новогородскихъ», а также всех пленных, отбыл в Москву. Отдельно летописец отмечает, как великий князь «чтивъ царевича Даниара и отдаривъ, отпусти его в Мещероу, оубиша бо оу него Новогородци 40 Татариновъ в загоне», т. е. 40 служилых басурман и для великого князя, и для летописца оказались дороже, чем сотни и тысячи новгородцев, которые «восхотеша Латынскому кралю и митрополитоу работати».
