Вторая легенда — о взаимном бегстве двух войск, объятых страхом, — также не подтвердилась. Оба войска отступили от Угры — и, заметим, сделали это в лучших традициях синхронного плавания. Вот только причины такой синхронности остались за рамками летописного изложения.
Третья легенда — о роли Софьи Палеолог в деле освобождения от татарщины — как бы тоже не подтвердилась. Судя по летописным сведениям, великая княгиня отнюдь не искала лавров Жанны д'Арк, а уехала аж на Белоозерье, куда, кажется, никогда не ступала нога татарина. Софийская Вторая летопись язвительно замечает: «…возвратилась из бегов великая княгиня Софья, ведь она бегала от татар на Белоозеро, хотя ее никто не гнал». Российский историк Ю.Г. Алексеев в своем исследовании, посвященному Ивану III, высказался по этому поводу еще резче: «…в источниках нет и намека на политическую роль Софьи. Совет “прервать [татарскую] зависимость”, во всяком случае, был бы несколько запоздавшим — “зависимость” прервалась с момента вокняжения Ивана Васильевича…»
Впрочем, прежде, чем выступать апологетом Ивана III, уважаемому Юрию Георгиевичу стоило бы полюбопытствовать, КТО наследовал великокняжеский стол после Ивана III, а уже после рассуждать о политической роли того или иного исторического лица. Также уважаемому историку следовало бы вспомнить, что на руках у Софьи Фоминичны было в тот момент трое или четверо детей, при этом Василию был год, а Юрий только родился. Каменные же стены Московского кремля, построенные прадедом Ивана III, к тому моменту порядком обветшали, в иных местах обрушились вовсе и в ожидании татарского нападения были наспех заделаны бревнами. Настоящая же реконструкция Московского Кремля началась уже ПОСЛЕ нашествия Ахмата — под руководством итальянцев Аристотеля Фьораванти, Марко Фрязина и Пьетро Солари.
Что касается антиордынских настроений великой княгини Софьи, то все тот же австрийский посол С. Герберштейн сообщает любопытные сведения по этому поводу. Вот что он пишет: «…как он (Иван III. — А.П.) ни был могуществен, а все же вынужден был повиноваться татарам. Когда прибывали татарские послы, он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих. Его гречанка-супруга так негодовала на это, что повторяла ежедневно, что вышла замуж за раба татар, а потому, чтобы оставить когда-нибудь этот рабский обычай, она уговорила мужа притворяться при прибытии татар больным. В крепости Москвы был дом, в котором жили татары, чтобы знать все, что делалось [в Москве]. Не будучи в состоянии вынести и это, жена Иоанна, назначив послов, отправила их с богатыми дарами к царице татар, моля ее уступить и подарить ей этот дом, так как-де она по указанию божественного видения собирается воздвигнуть на его месте храм; татарам же она обещала назначить другой дом. Царица согласилась на это, дом разрушили, а на его месте устроили храм. Изгнанные таким образом из крепости татары не смогли получить другого дома ни при жизни княжеского семейства, ни даже по смерти их».
Сообщение С. Герберштейна о татарском дворе в Кремле перекликается с известным историкам преданием, что Николо-Гостунский собор будто был воздвигнут на месте ордынского подворья (где располагался двор с конюшнями).
В общем, антиордынские настроения Софьи Фоминичны вряд ли стоит подвергать сомнению. Что же касается политического влияния великой княгини, то, безусловно, оно было ограничено как средневековыми представлениями о месте женщины в обществе вообще, так и московским укладом жизни в частности. Однако говорить о ничтожности ее политического влияния при московском дворе не приходится.
А вот с объявлением о прерывании татарской зависимости буквально «с момента вокняжения Ивана Васильевича III» г-н Алексеев явно поторопился…
* * *
В ноябре 1480 г. ордынцы хана Ахмата повернули в степь, а уже в феврале 1481 г. в новом договоре с братом Андреем Большим Углицким великим князем было особо оговорено: «Орды ведать и знать нам, великим князьям, а тебе Орд не знать; а если я в Орды не дам, и мне у тебя не взять». Эта фраза любопытна по многим причинам. Во-первых, великий князь оставляет право пересылаться с татарами исключительно за собой. Это предосторожность не лишняя, учитывая историю взаимоотношений Орды и Залесской Руси и случаи княжеского наушничества один на одного в Орде. Во-вторых, впервые термин «Орда» упоминается во множественном числе. Это свидетельствует не только о расколе Золотой Орды, но — увы! — и о том, что в условиях татарских усобиц бывают случаи, когда русскими не только дань по нескольку лет не выплачивается, но и выплачивается регулярно и… не только Большой Орде. В-третьих, великий князь как бы проявляет заботу о своем удельном князе, говоря о солидарной выплате татарских даней («… если я в Орды не дам, и мне у тебя не взять»). Мы уже знаем, что ранее великие князья владимирские и московские не раз под видом выплаты «выхода» набивали свою личную калиту — и такая оговорка кажется уместной. Но вот вопрос: как удельный князь узнает о выплате той или иной суммы «выхода», если ему строжайше запрещено обращаться к татарами? Только со слов великого князя — и нет возможности проверить истинность его слов.
Даже одна эта фраза из договора Ивана Васильевича с Андреем Васильевичем решительно перечеркивает все измышления по поводу освобождения от татарского ига после Стояния на Угре, а уж тем более — «с момента вокняжения». Наоборот, мы видим, что русские князья не только не почувствовали себя «освобожденными», но и загодя уговаривались об условиях выплаты «выхода». Разве это свобода?
Увы! И это еще не все. Из одной исторической монографии в другую кочует некое сообщение (в разных интерпретациях), коему официальные историки не удосужились ни дать внятного объяснения, ни вообще остановиться хотя бы на секунду и задуматься: о чем, собственно, идет речь?
Вот этот отрывок (цитата по «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьева):
«Через несколько месяцев умер бездетным четвертый брат — Андрей Меньшой, остававшийся на стороне старшего брата во время восстания средних; задолжав великому князю 30 000 рублей за ордынские выходы, Андрей отказал ему весь свой удел, остальным же двум братьям дал только по селу. На этот раз Андрей Большой и Борис не могли выставить никаких требований; завещание собственника должно было иметь полную силу».
Как видим, С.М. Соловьев ограничился лишь констатацией факта, оставив потомкам самим осмысливать написанное. Однако потомки не вняли, более чем прозрачным, намекам великого историка. Посмотрим, как, к примеру, прокомментировал этот эпизод все тот же историк Ю.Г. Алексеев:
«…В начале июля в Москве умер бездетный князь Андрей Меньшой. Весь свой Вологодский удел он завещал своему “господину брату старейшему”. Так исчезло еще одно удельное княжество. Судя по духовной, Андрей Вологодский был несостоятельным должником: он должен был 30 тыс. руб. великому князю и около полутора тысяч — частным лицам. Можно представить масштабы этого долга, если иметь в виду, что деревня, т. е. возделанный крестьянский участок, продавалась за 3—5 руб. Оказывается, великий князь платил за брата “выход” в Орду и содержание “царевичам”, находившимся на русской службе, а также “поминки” казанскому хану. Не в этом ли одна из причин его лояльности?»[83]
Народная пословица говорит, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Однако историку Алексееву сие членовредительство не грозит, ибо он точно остался с носом. Вместо занимательных рассуждений о покупательной способности рубля в конце XV в. и причинах человеческой лояльности[84] настоящему историку следовало бы в данном случае ответить на три напрашивающихся вопроса: знал ли Иван Васильевич, на что идут заемные деньги? Действовал ли Андрей Меньшой на свой страх и риск или же с ведома старшего брата? И наконец, не связано ли это как-то с покорением Новгорода?
Но, похоже, Юрий Георгиевич такими вопросами не задавался. Гораздо проще было представить князя Андрея Меньшого Вологодского этаким простофилей, гибридом князя Мышкина и Молчалина из «Горе от ума». Перед глазами читателя (по Алексееву) должен был разыграться следующий воображаемый диалог двух князей: «— Здра-ствуй, брат! — И ты будь здраве, брат! — Не одолжишь ли денег, брат? — А много ль надо, брат? — Да тысяч тридцать, брат. — Да таких денег весь твой удел не стоит, брат! Чем отдавать будешь? — А вот уделом отдавать и буду, брат! — Ну хорошо. А зачем тебе деньги, брат? Ну, да дело молодое, понимаю: девки, вино… — Какие девки, брат! У тебя выход хану Ахмату девять лет не плачен! Вдруг нагрянет с Ордой — век не расплатишься! А еще казанскому царю да касимовскому… Так условились же: татарам выхода не давать! — То ты с братьями условился. Я же вольный князь: хочу — плачу; не хочу — тоже плачу. — А верно ль ты за меня выход собрался платить, брат? Может, возьмешь денежки, да растыкаешь их князьям татарским, а они тебе за то ярлык великокняжеский дадут, а мне — по шее? — Зуб даю, брат! — Уговорил, брат. Вот тебе весь откуп новгородский, езжай! — А я не поеду, брат, — ты же не велишь к татарам ездить. Да и люди начнут судачить разное. Я лучше боярина пошлю вологодского, из захудалых самых: пущай сам-пят эти восемьдесят пудов серебра на горбу тащит мимо Казани, да по степи глухой, да дорогами разбойничьими… — Дело говоришь, брат».
