– Выжил? – машинально переспросил Андрей, чтобы заполнить образовавшуюся в рассказе краеведа паузу.
– Кто ж его знает, – фыркнул Поморцев. – Но я вам еще одну удивительную вещь расскажу про Однорукого Ганса. Вроде, повторюсь, был он не из местных. По крайней мере, тут его никто не угадывал. И, повторяю, пришел он сюда уже вместе с немецкой армией. Да только места здешние знал фантастически хорошо. В деталях. Иногда даже лучше, чем сами местные жители. Что отчасти и объясняет его феноменальную живучесть. Не в случае с горящим домом, конечно – там уж никаких объяснений не придумаешь, кроме чистой везучести, – а тогда, когда речь шла о преследовавших его партизанах. Уходил он от них за милую душу. Какими-то тропами, перелесками, одному ему известными бродами. В истории остался и еще один примечательный факт. Как-то летом немцы нагрянули в то самое село, где когда-то руководил колхозом комиссар Беспалый. Ну и решили сходить на рыбалку. Да только наш Ганс их тут же и отговорил. Сказал, что, мол, никакой рыбы в здешней речке и нет вовсе. Один идиот, дескать, в свое время заставил местный люд вымачивать в ней коноплю. Рыба-то и передохла.
– Да это-то как стало известно? Я в смысле таких подробностей его разговора с немцами, – изумился Андрей.
– А это уж совсем курьезный, можно сказать, случай, – немного смутившись, хихикнул Поморцев. – К нашему делу он никакого отношения не имеет. Да уж расскажу, чтобы немного отвлечься. Был у нас тут один очень активный ветеран войны. Танкист, весь в медалях. На фронте изувеченный. Без одной ноги.
– Хоть не беспалый, – выдавил из себя шутку Андрей.
– Совершенно верно, – охотно поддакнул Поморцев. – Очень, повторяю, был активный товарищ. Все скакал на своей ноге по райисполкомам, чего-то там добивался. Медали на нем звенели, как на племенном кобеле. В школы очень любил ходить – детям уроки мужества преподавать. Чуть ли не очередь на него была в наших учебных заведениях. А уж 9 Мая без него никак не обходилось – обязательно интервью давал. В наших газетах редакторы уже к этому прямо-таки привыкли. День Победы – значит, интервью с Клюшкиным. И, надо отдать должное ветерану, он никогда не повторялся. То про отступление в сорок первом расскажет, то про героическую оборону Сталинграда, да в деталях, в этаких живых картинках все представит, то про битву под Прохоровкой, где он, собственно говоря, ногу-то и потерял, выбираясь из горящего танка под огнем противника. В общем, благодарный собеседник. Журналисты на него нарадоваться не могли. Но тут, на грех для Клюшкина, нашлась у нас в одной областной газете особо азартная тетка. Так получилось, что в войну она потеряла родителей. И теперь к этой теме была крайне неравнодушна. А тут – Клюшкин, живой свидетель тех героических и скорбных дел. Вот она и предложила оформить все его разрозненные, раскиданные по разным газетам и годам воспоминания в одну книжку. Ну и к тому же решили они, конечно, кое-что расширить и углубить. Дамочка эта слушала героя, не отрываясь. А наш ветеран заливался и заливался соловьем. Будущая книга обещала быть все толще и толще, журналистка все слушала и слушала, а Клюшкин все рассказывал и рассказывал. И, проникшись уж совсем нечеловеческой ненавистью к фашистам, договорился он до этой самой истории об Одноруком Гансе, которую я только что вам изложил. Самое смешное, что тетка из газеты пропустила все это мимо ушей. И книжечку они издали. Это благородное дело под личный контроль взяли горком комсомола и отдел народного образования. Чтобы, значит, воспитывать на этой книге молодежь.
Поморцев на минутку прервался, хитро взглянув на Андрея, а затем продолжил свой рассказ:
– Да вышло неловко. Кто-то из этой самой молодежи, тоже журналист, вдруг обратил внимание на явную несуразность. И задал сам себе сакраментальный вопрос: а что, собственно говоря, наш герой-танкист делал в глухом немецком тылу на вражеском пикнике, когда он в это время должен был самым героическим образом оборонять Сталинград? Задавшись этим вопросом, молодой скептик поехал в деревню, где все обозначенное в этой истории когда-то происходило. Разыскал стариков, стал расспрашивать. И что, как вы думаете, выяснилось? Оказывается, наш «герой войны» никаким танкистом не был. Ноги он лишился еще до войны, в нетрезвом виде угодив этой самой ногой в паровую молотилку. На фронт калеку, понятное дело, не взяли. А немцам на том достопамятном пикнике с неудавшейся рыбалкой он подавал не то квас, не то самогонку…
Тут Поморцев залился тихим, булькающим смехом. Андрей тоже захихикал.
– Обо всем этом юноша по возвращении в Курск и написал в своей газете, – продолжил краевед. – Книжечку «героя», понятное дело, тут же отовсюду изъяли. Но у меня есть экземпляр. И правда в этой книжечке – лишь эта самая тыловая зарисовка. О танковых атаках и битве на Волге рассказчик и сам знал только из книг да по кинофильмам. Такая вот история. Развлеклись немного. Но вернемся к нашей главной теме.
Поморцев допил свой остывший чай и продолжил рассказ:
– Слушайте же, молодой человек. На Одноруком Гансе дело не закончилось. После войны в местных краях свирепствовал энкавэдэшник. Объявился он году эдак в сорок шестом или сорок седьмом. У того уж, правда, фамилия была. Да тоже какая-то никакая – Ович. Словно огрызок от отчества. Так вот, этот Ович тоже был садист редкостный. И тоже, как вы понимаете, с увечным мизинцем. Этот уже сидел в самом Курске. Но частенько наезжал по селам на трофейной черной машине. Словно ненависть какую имел он к фронтовикам. Все вынюхивал, выспрашивал: где, мол, воевал, за что получил медали…
– Как же он вашего одноногого Клюшкина-то просмотрел? – вставил Андрей.
– Даже и не знаю, – хмыкнул Поморцев, – недоглядел. Зато вволю поизмывался над теми, кто действительно проливал свою кровь на фронте. Все допытывался, не дезертировал ли, не приписал ли себе лишних наград. А уж тех, кто побывал в плену или был угнан немцами во время оккупации в Германию, и вовсе готов был со свету сжить. Десятками подводил людей под расстрельные статьи. И в такую силу вошел, что даже и формально уже никаких судов не устраивал. Просто подмахивал на документах резолюцию: «расстрелять». Иногда даже не взглянув на человека. Причем сам любил приговор приводить в исполнение. Прямо на заднем дворе одного из чекистских застенков. Тут только они зачастую с обвиняемым и встречались. Да стрелял, говорят, тоже в живот, ждал, смотрел и только потом уж добивал в голову. Спросите, как это стало известно? Да из показаний его же сослуживцев. Уже в хрущевскую оттепель стали эти, если можно так выразиться, перегибы расследовать. Тут-то все и выяснилось. Но только самого палача уже и след простыл. В начале пятидесятых вроде бы перевели его в другую область. Куда-то на Урал. Да только там он не появился. Словно растворился где-то по пути…
– М-да, – протянул Андрей, которого от всего услышанного стал пробирать озноб.
– В общем, – хихикнул краевед, – все нанизывается на тот самый отрубленный палец. К материализму и всяким логическим выкладкам, сколько ни старайся, это никак не привяжешь. Собственно говоря, я и сам никогда эти случаи не складывал вместе. Дело в том, что изувеченный палец – всего лишь деталь. И отнюдь не главная, замечу я вам, молодой человек, на фоне тех зверств, что чинили его обладатели. Но если выпятить ее вперед, как я сейчас сделал для вас, то получается весьма странная картина. Абсолютно, если можно так выразиться, метафизическая, но совпадающая с тем, что вы говорили мне по телефону.
– Но почему же его не узнавали, если это был один и тот же человек? Ведь, если посчитать, между его появлениями проходило не так уж много времени, – непонимающе развел руками Андрей.
Рассказ Поморцева произвел на него огромное впечатление. Но он нарочно искал в нем прорехи, испытывая его на прочность. Чтобы уже окончательно удостовериться в реальности всего происходившего.
– А я не подряжался на роль толкователя, молодой человек, – отбрил его Поморцев своим скрипучим голосом. – Вы просили у меня любую информацию о вашем увечном предке, и я вам ее предоставил, как знал сам. Я, замечу, сразу предупредил, что не хотел бы делать никаких выводов.
– Николай Сергеевич, – занервничал Андрей, в планы которого ни в коем случае не входило злить краеведа, – я вовсе не предъявляю вам претензии. Я просто советуюсь с вами. Так сказать, мыслю вслух. Мне, – он устало вздохнул, – не к кому больше обратиться.
– Ну, если вы желаете услышать мое мнение, – явно смягчившись, проскрипел Поморцев, – то я лично не вижу особых затруднений в сохранении инкогнито. Во-первых, палачи, мною упомянутые, ходили тут все время кругами, да, если сравнить по архивным данным, пути их почти не пересекались по конкретным селам. Ну разве что на том самом достопамятном пикнике во время оккупации, когда Ганс приехал в бывший колхоз Беспалого. Во-вторых, в газетах, я думаю, фотографий этих людей не было. До войны – какие там фото в газетах. В войну полицая, если кто и снимал, так только сами немцы. А энкавэдэшника Овича никто не фотографировал в силу его должности. О зверствах этих трех личностей – или одной, если мы предположим, что все это был ваш Пров, – люди помнили. Память вообще крепкая штука. А вот в лицо-то палачей мало кто мог узнать. Добавим к этому тот факт, что вся троица ходила в разной форме: комиссарской, немецкой, а потом уж – с голубым околышем. Вы никогда не замечали, как меняет людей форма? Подойдем с другой стороны. Даже сейчас, к примеру, объявится в вашем городе убийца. Поймают его. Осудят. Фотографии из зала суда обойдут все газеты. Вы думаете, что много людей узнает его через десяток лет, встретив на улице?
