“В нашем обществе, — пишет Л. Масенко, выражая позицию украинской стороны, — <...> оставлять развитие языково-культурной сферы на волю стихии равносильно самоубийству…”4 Разлитию стихии украиноязычная интеллигенция противопоставляет волевые усилия, которые могут оказаться (а могут и не оказаться) эффективными, хотя бы в более отдаленной перспективе5.
Придавая исключительное значение языку, украинизаторы остаются на точке зрения немецких романтиков и некоторых филологов, таких, как В. Гумбольдт, чрезмерно сближавших понятия “язык” и “народ”. Эта точка зрения нашла, как известно, продолжателей и в России (П. Вяземский: “Язык есть исповедь народа”), особенно среди славянофилов. Отчасти, конечно, такое сближение оправданно, но только отчасти.
Существуют ведь народы дву- и более язычные (Швейцария, Бельгия, Индия и другие). И есть народы, говорящие на одном языке, но в свое время обособившиеся друг от друга или даже (как сербы и хорваты) ставшие друг с другом во враждебные отношения. Потому что в формировании народов принимает участие не только фактор языка, но и факторы политики, экономики, культуры, наконец, — the last, but not least — религии.
Концепция романтиков имела бы больше весомости, если бы национальности существовали в том самом виде, в каком они появились на свет божий после вавилонского столпотворения, и говорили бы на тех же самых языках, на каких они говорили тогда. Но этого не произошло. Если бы можно было заснять откуда-то из космоса картину расселения человечества по земле и потом прокрутить заснятую пленку в ускоренном темпе, нас поразила бы мельтешня племен, которые постоянно куда-то движутся, разливаются по лицу земли, а потом в короткое время исчезают, сливаются с другими или, наоборот, дифференцируются, и то же самое происходит с языками. Что считалось диалектом, вдруг становится языком, и, наоборот, иной язык становится диалектальным или вовсе исчезает.
Такая мельтешня удручает. Хочется “остановить” ее и по возможности окопаться на “твердой почве” определенного народа-языка. Иногда это удается. Иногда случается, что тот или иной язык до такой степени утвердил себя в истории, что он надолго переживает народ, который на нем говорил. Так вышло с латынью, которая оставалась главным языком Европы на протяжении всех Средних веков и отчасти даже Нового времени. И не только и даже не столько потому, что это был когда-то язык великой и могущественной империи, сколько потому, что на нем создавались великие и (что было особенно важно для минувших веков) поучительные произведения. Разумеется, латинским владело незначительное меньшинство населения. Живыми языками были “варварские” языки; в романских странах — разновидности вульгаты, то есть вульгарной, порченой латыни, которые менялись от века к веку и от местности к местности. Чтобы “остановить” этот процесс, нужна была сила гения.
Для Италии, самой непосредственной наследницы Римской империи, таким гением явился Данте. Читать “Божественную комедию” (около 1300 года) сегодня почти так же просто, как и современную итальянскую литературу (точнее, итальянскую литературу, какою она была еще несколько десятилетий назад, потому что в современных произведениях появляется слишком много жаргонизмов). Для сравнения: сквозь французские или английские тексты ХVI (!) века продираешься с большим трудом; некоторые слова и выражения просто непонятны. Можно сказать, что Данте “навязал” итальянцам “свой” язык, ставший могущественным фактором образования итальянской нации. (При этом он не “отменил” латынь, напротив, эпоха Возрождения — как раз творчеством Данте инициированная — создала настоящий культ античности, но он ограничивался узким кругом избранных; общенациональным языком стал итальянский, на котором принялись писать поэты и мыслители, бросившие вызов древним образцам; латынь оставалась языком науки и, разумеется, католической Церкви.) Отметим главное: создание современного итальянского языка не было для Данте самоцелью, его волновало совсем другое — посмертная судьба человека и, в земном плане, судьба Империи.
Суетливая современность изобилует политическими деятелями, которые ставят телегу впереди лошади — пекутся о “национальном строительстве”, не уделяя достаточно внимания его духовным основаниям или попросту игнорируя их. “Трагедия национального деятеля, строящего нацию как самоцель, — писал П. М. Бицилли, — состоит в том, что он трактует культуру как политику и потому в состоянии создать подобие нации, но не — подлинную нацию. Ибо он не художник, а ремесленник”6.
Увы, сегодня преобладает прямо противоположная точка зрения. В гротескной форме ее выразил киевский поэт Лесь Подервянский:
Справа в тому, шо поети
Разлiчними стiхами нам об’ясняли свiт,
Но основна задача в тому состоiт,
Шоб свiт сєй пєрєдєлалi шпiони!7
Роль шпионов в переделке мира — справа массовой культуры. В реальности поле “национального строительства” (я говорю сейчас конкретно об Украине) оккупировали политики, которые считают язык необходимым и достаточным средством достижения своих целей. На самом деле не так важен язык, сколько то, что на нем говорится и пишется. Содержание мысли важно, а не чистота языка; то есть чистота языка важна тоже, но лишь во вторую очередь. Важнейшая составляющая национального дела — духовная, мировоззренческая. А вот с этим дело обстоит негарно . Если можно в двух словах выразить суть духовной ситуации на Украине, то это (как, впрочем, и в России) — глубинная растерянность.
Будто потерял козак шапку. Или люльку.
Тягостное чувство, какое вызывает война языков, несколько рассеивается, когда отдаешь себе отчет в том, что вопрос о языках сильно раздут.
Главный вопрос, стоящий сегодня между нашими двумя народами, — выяснение отношений в духовном плане. И тут бросается в глаза громадная “разница потенциалов”. Это относится, в частности, к художественной литературе — если считать украинской только ту литературу, что родилась на украинском языке. При всем уважении к таким авторам, как Тарас Шевченко, Леся Украинка или Иван Франко (называю тех, кого на Украине считают своими классиками), особенно к первому из них, трудно не признать, что это та литература, которую принято называть областнической. Шевченко сам не раз прокламировал воинствующее областничество в таких, например, строках:
В свопй хатi своя й правда,
I сила, i воля.
(Разумеется, это не меняет того факта, что Шевченко остается великим поэтом.)
Кобзарю вторила молодая Леся Украинка:
Ми, як ти, минати будем
Чужiп пороги,
Орать будем своп ниви,
Рiднi перелоги.
В дальнейшем, правда, она попыталась выйти за пределы родного “запечья” и расширила свою тематику, обращаясь порою к мировым сюжетам, например к сюжету Дон Жуана (“Каменный хозяин”); но сделано это было с умыслом: доказать, что украинский — не селянська говiрка, что на нем, как и на русском, можно писать обо всем на свете. В свою очередь расширил тематику Иван Франко: наступление цивилизации заставило его от рустических пейзажей обратиться к городским видам (а город, заметим, на Украине даже в ХIХ веке был не столько украинским, сколько русско-польско-еврейским). И тем не менее — печать областничества остается на произведениях всех трех классиков украинской литературы.
Уже цитированный мною Лесь Подервянский пишет: “Украинцы остались украинцами во многом благодаря маленькой книге стихов под названием ЈКобзарь””8. “Кобзарь” — это очень много и очень мало. Сегодня мир поражен болезнью, которая не имеет латинского названия, но имеет английское — death of the past (смерть прошлого); между тем прошлое по-прежнему заключает в себе тайну будущего, но, чтобы быть услышанным, чтобы стать “лекарством от болезни”, оно должно быть, так сказать, сильнодействующим и к тому же проникновенным для современного слуха. А что могут дать упомянутые писатели в мировоззренческом ключе? Двое из них были атеистами, близкими к марксизму (Леся Украинка с особенной неприязнью говорила о “рабском духе” христианства), и все трое — революционными демократами. В этом аспекте они могут быть существенно дискредитированы.
И совсем другое дело — большая русская литература с ее “всемирностью”, ее орлиным кругозором и всесторонним знанием человека!
