Из логова змиева,
Из города Киева, —
ополяченного, как стали считать, Киева.
Кроме всего прочего, со времени никоновских реформ в Москве в особой цене был греческий язык, так как шла сверка богослужебных книг и обрядов по греческим образцам, а приезжие киевляне были латинисты, в греческом, как правило, не очень сильные.
Но русская Церковь сама ощущала свою крайнюю слабость на богословском “фронте”. Кроме того, она пребывала в состоянии некоторой растерянности, вызванной расколом. А с приходом Петра I она была еще и “пришиблена” могучею волею царя, резко взявшего курс на Запад и в некоторых отношениях тяготевшего к протестантству. В результате киевляне фактически завладели русской Церковью, заняв в ней ключевые посты (и удерживая их почти до конца XVIII века).
Некоторый протестантский наклон, приданный ей киевлянами, объясняет терпимое отношение Церкви к секуляризации, набиравшей силу на протяжении XVIII века и достигшей пика при Екатерине II. Хотя нельзя не отметить, что наиболее энергичные выступления против секуляризации исходили тоже от киевлян — митрополита Ростовского Арсения (Мациевича) и митрополита Тобольского и Сибирского Павла (Канючкевича). Первый был по повелению императрицы замучен в тюрьме, второй едва избежал той же участи.
Главной заслугой киевлян на Московии было создание духовных школ, и в первую очередь — знаменитой Славяно-греко-латинской академии в Москве, из стен которой вышел Ломоносов; от Ломоносова же у нас, как известно, “пошло все”.
В области богословия киевляне, вполне искренно считая себя “защитниками православия”, оставались слишком пронизанными западным духом. Одни из них, такие, как Феофан Прокопович (главный идеолог петровских реформ), склонялись к протестантству и воевали с католичеством, широко пользуясь протестантской аргументацией. Другие, как Стефан Яворский (ректор Славяно-греко-латинской академии), склонялись к католичеству и воевали с протестантством, пользуясь аргументацией католиков. Но Россия благодаря им приобщилась, таким образом, к западной религиозной и философской проблематике, что было для нее крайне важно.
Украина, следовательно, сыграла роль не только плотины, но и роль шлюза, посредством которого западная ученость перетекала в Россию.
Подводя итог деятельности киевлян, о. Георгий Флоровский пишет: “Сложилась школьная традиция, возникла школа, но не создалось духовного и творческого движения”24. С этим последним надо было еще подождать.
Ждать пришлось довольно долго. Зато наступил час, когда произошел мощный взлет (протянувшийся более чем на столетие) русской богословской (теперь уже подлинно православной) и религиозно-философской мысли — от митрополита Филарета Московского (Дроздова) до о. Георгия Флоровского (кстати, украинца). Посильное участие приняла в этом и русская художественная литература, по крайней мере романы Достоевского.
Русская богословская и религиозно-философская мысль дает нам единственно надежный компас на пути в становящееся все более загадочным будущее. Она создавалась (хотя и с разной степенью участия) совместно русскими и украинцами и поэтому представляет собою наше общее достояние, но существует — на русском языке.
В конце 2004 — начале 2005 года на Украине произошло событие, давшее украинизаторам некоторые преимущества в войне языков, возможно, временные, — я имею в виду “оранжевую революцию”, свои основные требования выдвинувшую на украинском языке. Но по содержанию своему наказ революционного Майдана (я не касаюсь того, как и в какой мере он был реализован — или не реализован — политиками) был этическим по преимуществу — направленным против комплота взяточников и бандитов — и с равным успехом мог быть сформулирован на русском. Это во-первых, а во-вторых, наступление на “этическом фронте” было предпринято на заведомо узком участке — его можно определить как требование “честной игры”25. В этом ограниченном смысле можно говорить об “этическом идеализме” той части украинской интеллигенции, которая вдохновила “оранжевую революцию”26.
Но “этический идеализм” (тем более, как я уже сказал, в ограниченном смысле этого понятия) — скоропортящийся продукт. Украина (как и Россия) нуждается в глубоком нравственном обновлении, которое может быть основано только на вере и которое затронуло бы все сферы личной и общественной жизни. Но в таком же обновлении нуждается и Европа (при всем ее внешнем благополучии), на которую во многом равняется “оранжевая” Украина. Так что в некотором смысле “оранжевая революция” (воспользуюсь словами Пастернака) —
...Прибой
Заколебавшейся ночи Европы,
Гордой на наших асфальтах собой.
С другой стороны, удручает то, как в России смотрят на Украину. Отношения наших стран на протяжении последних пятнадцати лет характеризуются преимущественно ссорами, иногда по совершенно незначительным вопросам, иногда по вопросам действительно важным, но все-таки частным. То всеми правдами и неправдами пытаются “не отдавать” Севастополь, то устраивают настоящую кухонную ссору по поводу отключения или неотключения газа.
Нет понимания того, что, как пророчески писал Г. П. Федотов в статье “Будет ли существовать Россия?” (1929), самое бытие России зависит от правильного решения украинского вопроса.
Не Севастополь должен принадлежать России, а “мать городов русских” — Киев (то есть сначала Киев, а потом уже Севастополь). Как и Россия — Киеву. Ничего “империалистического”, в смысле захватнических побуждений, в этом утверждении нет. Взаимопринадлежность Украины и России может быть возобновлена только в том случае, если первая сама потянется ко второй. А это возможно лишь при условии, что Россия вновь обретет присущие ей когда-то свойства магнита — даже в физическом мире не до конца исследованные и потому остающиеся хотя бы отчасти таинственными (конечно, даже в лучшие времена своей истории Россия была не лишена отталкивающих черт, но свойства магнита все же преобладали).
“Оранжевая революция” еще больше настроила россиян против украинцев. Немногие соглашаются с тем, что она все-таки заключает в себе некоторый позитивный момент, зато всем видно, что Украину резко потянуло в сторону Запада. Но ни паниковать, ни злиться по этому поводу не стоит. Украину, бывало, и раньше тянуло в ту сторону (иногда, как мы видели, не без определенной пользы — и не только для украинцев, но и для русских), и все же тяга к Востоку в конце концов брала верх. “Сообщницей чужого света” (Мандельштам о Польше) Украина все-таки не стала.
А нынешняя тяга в сторону Запада вряд ли окажется устойчивой. Потому что никогда прежде западная цивилизация не являла собою столь сомнительную картину. И на Украине достаточно умных голов (среди украиноязычных не меньше, чем среди русскоязычных), чтобы это понимать. Известный в прошлом диссидент, писатель (и, между прочим, президент украинского ПЕН-клуба) Евген Сверстюк пишет: “Мир (судя по контексту, имеется в виду в первую очередь западный мир. — Ю. К. ) с начала ХХI века неожиданно озлобился и опустился. Плебейский элемент в обществе стали называть „элитой”, и он теперь задает тон в средствах массовой информации... Уровень ответственности у высокопоставленных людей резко упал, все пошло на понижение”27. И это еще не самые резкие слова в адрес Запада, которые можно услышать в устах людей, до сих пор в пророссийских симпатиях не замеченных.
Особенно интересна точка зрения на сей счет поэта и прозаика Юрия Андруховича (имеющего стойкую репутацию последовательного западника). Он — львовянин, хорошо знакомый с умонастроениями своего края, то есть Галичины. Цитирую: “Галичина только и может, что натужно следовать Европе, которая, кстати, сама давно уже ни на что не способна (Шпенглер когда еще об этом сказал!). Это плагиат, еще более жалкий оттого, что плагиатор выбрал самый мертвенный из всех возможных объектов”. Но, видимо, выбор “плагиатора” еще не окончательный. Потому что в той же статье Андрухович пишет: “Романский акцент (в культуре Галиции. — Ю. К. ) <...> уравновешен акцентом византийско-греческим. И дело не только в византийском обряде украинских (униатских, по-видимому. — Ю. К. ) церквей. Дело в особом византийском умонастроении, которое, возможно, основная преграда для нашего вхождения в Европу, но, вероятно, и основная наша защита от такого вхождения”28.
Галичина фактически отделилась от Киевской Руси еще до Батыева вторжения и озападнилась давным-давно — сначала ополячилась, потом еще отчасти и онемечилась. В составе России она никогда не была, а в составе СССР пребывала менее полувека, от какового времени у нее остались, естественно, далеко не лучшие воспоминания. В составе Украины она была и остается самой прозападной ее частью. Но, как видим, даже галичане испытывают колебания — между тягой в сторону Запада и тягой в сторону Востока.
