Здесь закончился обследованный рекогносцировками прошлых лет отрезок маршрута – остальной путь до Амударьи был известен только по расспросам. К этому времени отряд вступил в беспредельное царство песчаных барханов. Те, кто прошел этот путь, потом признавались, как у них сжималось сердце при малейшем дуновении ветра. Легкий ветерок мог превратиться в сильный многочасовой ветер, способный поднять песчаные холмы в воздух и замести еле обозначенную караванную тропу. Такая возможность постоянно тревожила Кауфмана. Он самолично и по многу раз расспрашивал проводников и встречных кочевников о путях через пустыню, сопоставлял полученные сведения, то и дело собирал свой штаб. До него доходили также слухи о том, будто известный степной разбойник Садык, состоявший на службе хивинского хана (в советское время его называли вождем национально-освободительного движения), движется навстречу отряду, чтобы завалить или испоганить колодцы по маршруту до реки. Если бы это случилось, поход завершился бы результатом 1840 г. Срочно сформированный летучий казачий отряд был послан навстречу Садыку, который ушел, не решившись встретиться с казаками в открытом бою.
Чем дальше отряд углублялся в пустыню, тем хуже становилась вода в колодцах; желудочные расстройства стали повальными. В плохую колодезную воду добавляли клюквенную и другие эссенции, однако запас этих снадобий быстро иссяк – пришлось привыкать к дурной воде, и, поразительным образом, привыкли. Месяц спустя по выходе из Ташкента в походном лазарете находилось всего трое больных: офицеры точно выполняли инструкцию своего главнокомандующего, за здоровьем солдат постоянно наблюдали врачи.
Праздник Святой Пасхи приходился в тот год на 7 апреля (ст. ст.). К этому дню отряд все еще был в пути. Лагерь разбили в овраге, что хоть как-то защищало людей от пронизывавшего холодного ветра. Священник А. Малов устроил походный алтарь в большой палатке, которая, однако, способна была вместить только часть старших чинов отряда. Солдаты плотной толпой стояли под открытым небом, усеянным чужими звездами, слушали заутреню и литургию. В первый, да, вероятно, и в последний раз, в том овраге, среди безмолвной пустыни совершалось самое торжественное православное богослужение. Когда раздалось пение солдатского хора: «Воскресение Твое, Христе Спасе», три ракеты, одна за другой, вычертили на непроницаемо черном небе три огненных дуги. Ночью, когда не видна унылая пустыня, при звуках с детства знакомых песнопений у солдат возникало ощущение далекого дома. Традиция была соблюдена максимально возможно – были даже крашеные яйца, которые своим людям раздавали командиры частей. Подрядчик купец Громов сумел доставить в отряд 8 тысяч яиц. Русские жители Ташкента прислали солдатам 16 пудов чаю и 24 пуда сахара.
Шатер командующего ярко светился. На совсем не по-походному сервированных столах стояли куличи, изысканные закуски, вина. Прием был дружеским и светским одновременно.
Утром делали визиты. От палатки к палатке, от кибитки к кибитке по нагромождению камней переходили офицеры, одетые по полной форме, в белых перчатках. Играла музыка. Изнурительный поход, враждебная, жестокая природа не дали забыть традицию, опуститься. Тон задавал командующий.
В овраге, среди пустыни, где встретили Пасху, было получено известие из Казалинска (бывш. форт № 1) о появлении в этом городе-крепости на Сырдарье хивинского посольства. Хан наконец выполнил требования туркестанского генерал-губернатора и прислал с посольством 21 русского пленного, а точнее, раба, так как до начала похода военные действия между Россией и Хивой не велись. Услышав об экспедиции, хан решил остановить ее самым недорогим и примитивным способом.
В Казалинске посла не приняли и отправили в пустыню искать Кауфмана. Ханский посол, очень важная персона, в дорогом золотом халате, в сопровождении большой свиты двинулся догонять Туркестанский отряд. Посол не очень торопился, подолгу стоял на месте, дабы не потерять лицо, чтобы, не дай Аллах, кяфир не подумал, будто посол слишком суетится, оттого что боится его. Медленно поспешая, посольство догнало русские войска на четвертый день после того, как те взяли Хиву.
24 апреля объединенный Туркестанский отряд (в тот день колонна, вышедшая из Казалинска, соединилась с колонной, двигавшейся от Ташкента) достиг изобилующего водой урочища Хал-Ата, где заканчивался первый более или менее благополучный этап похода. Считая от Ташкента, позади осталось 660 верст, от Казалинска – 73. Между Хал-Атой и Амударьей лежал самый трудный, практически безводный отрезок маршрута. Если до Хал-Аты участники экспедиции терпели лишения, то теперь им предстояло выносить мучения.
В урочище Хал-Аты, когда-то обитаемом, было построено укрепление имени Святого Георгия. Все сделали по правилам инженерного искусства. Соорудили брустверы, склады, отрыли траншеи для стрелков, оборудовали орудийные позиции и даже возвели на самой вершине холма сторожевую башню, на которой развевался российский флаг. В укреплении оставили роту солдат и многие грузы, которые не было никакой возможности дотащить до вожделенной реки. Взяли воды столько, сколько могли вместить все водоподъемные средства, и в страшную жару тронулись в путь неизвестной протяженности.
Медленно, ровным шагом идут белые фигуры, крупные капли пота скатываются с обожженных лиц, ноги тонут в песке, голову напекло; каждый обвешан мешками, бутылками и манерками с водой; винтовки невыносимо тяжелы, натирают плечи; штыки сверкают на солнце; мысли путаются. В сущности, вся эта людская масса одержима одной думой: дойти до привала, напиться вдосталь. Так же медленно ползут орудия; лошади в мыле – тащить пушки им помогают солдаты. Верблюды идут в хвосте колонны, навьючены самым необходимым. Здесь и бочонки с водой и части кауфманских понтонов, саперный инструмент, штурмовые лестницы, сундуки, чемоданы, узлы, мешки и мешочки, палатки, жерди, котлы, чайники и еще бог знает что. Верблюды устали. Падают и не могут встать. Скарб перевьючивают на запасных.
Люди тоже падают: «Пить, пить! Горит. внутри». Человека напоить и поднять проще. Обессилевшие животные остаются в пустыне под солнцем.
Никакой жизни кругом, только ее жалкие остатки – кости лошадей, верблюдов, людей. И солнце, солнце без пощады. Но вот наконец оно садится. В сумерках роют колодцы. Привычная горько-соленая вода, но для походного чая годится.
Еще несколько переходов, и вода в колодцах перестала быть водой – это была какая-то густая, грязная, вонючая жижа, от которой отказывались даже верблюды.
1 мая, в назначенный день встречи всех отрядов, к Амударье не вышли. В этот день, вернее, в ночь отряд был поднят по тревоге. Туркмены выскочили из-за бархана совершенно неожиданно, открыли пальбу, но, встреченные залпами из скорострельных берданок, в лагерь не ворвались. Покружили на удалении, покричали и ускакали. Помешали спать до смерти уставшим русским солдатам, хотя и внесли некоторое оживление в однообразие марша.
В штабе считали, что через три-четыре дня мучения отряда закончатся, однако находиться в «стране смерти» пришлось еще 12 дней.
В эти дни Кауфман пребывал в состоянии величайшего напряжения. От других отрядов вестей не было. И хотя по Высочайше утвержденному плану отряды должны были сойтись близ Хивы и поступить в распоряжение командующего экспедицией, то есть ждать от него приказаний, Кауфман отлично понимал, что тот из отрядных начальников – будь то генерал-лейтенант Веревкин или полковник Ломакин[215], – чей отряд выйдет к столице ханства первым, обязательно проявит инициативу и кинется штурмовать Хиву, не дожидаясь его приказа. Тем более что именно такие негласные указания и тот и другой получили от своих непосредственных начальников – оренбургского генерал-губернатора и наместника Кавказа. Когда же дело будет сделано, победителя судить не станут, да и оправдаться победителю не составит труда: «Хан первый начал». В таком случае главнокомандующему останется только подписать Русско-хивинский трактат. Утешительно, но приз достанется другому.
Победа из чужих рук? Кауфман был человеком амбициозным и не мог этого допустить, а потому спешил. Спешить заставляла и с каждым днем усиливавшаяся жара.
По непроверенным сведениям, до Амударьи могло быть верст восемьдесят – сто, но уже стало ясно, что двигаться со всем своим огромным обозом отряд не сможет. Много верблюдов пало, оставшиеся заметно ослабели. На одной из стоянок жгли и закапывали «лишние» вещи – шинели, сапоги, кибитки, котлы, саперный инструмент и т. п. В отчете о судьбе инженерного парка, например, по окончании похода написали: «Поломано на работе». Чиновники в центральных ведомствах другую формулировку не приняли бы. На весь огромный отряд осталось 10 молотков и 150 лопат для земляных работ. Запас обмундирования сохранили минимальный.
