Теперь за дело. Императрица подошла к черному лаковому шкафчику-кабинету, распахнула расписные позолоченные дверки, откинула доску для письма. Села.
С самого своего восшествия на престол ей хотелось возобновить ведение дневниковых записей. Прежние мемуары пришлось изничтожить в 50-х годах. Тогда она просто испугалась, — вдруг кто обнаружит, да доложит Елизавете.
После переворота 1762 года страх, как чувство, покинул ее навсегда. Теперь и мемуары можно было бы заново переписать. Но многие даты и воспоминания стерлись из памяти. Впрочем, то беда небольшая. Остались же хроники, записи, которые можно было держать открыто, в них обозначены лишь момент и наименования событий. Заглянешь туда, и многое припоминается само собой. А ежели не припоминается, так можно «пособить», пролистать адрес-календари, камер-фурьерские журналы. В них все придворные происшествия, как на ладошке.
Вот для обрисовки дней, когда она взошла на трон, писарские «шпаргалы» были не надобны. Она все зрела в своей главе, будто въяве. Прямо сейчас могла бы измарать листок-другой-третий…
Но ее письму мешала и иная напасть — никак не хватало времени. Дела государственные. Не терпят отлагательств.
Максимум, что она может себе позволить, перебрать в мыслях те события. Еще раз саму себя уверить, что иного выхода не было. И поступила она так, как единственно было возможно…
Х Х Х Х Х
10 февраля 1762 года.
Восьмиконечная звезда с надписью в центре «За любовь и отечество» жгла руки, словно раскаленная головня. Белая муаровая лента с крестом переливалась, играла. От злости лицо императрицы покрылось такими же белыми, словно «обмороженными», пятнами. Слыханное ли дело — наградить любовницу орденом Святой Екатерины. До сих пор подобной чести удостаивались лишь царицы, великие княжны и жены наследников престола, либо придворные дамы, сослужившие государству величайшую службу. В День своего рождения Петр заставил жену вручить сей памятный знак Елизавете Воронцовой. У нее-то какие заслуги перед отечеством?! Кувыркание в постели с императором?! Вот так оплеуха! Это предвестие! Дурное предвестие!
Ну, ладно-ладно! Екатерина пыталась себя успокоить. Сама не без греха. Вон и пузо ужо совсем большое, утягивается с превеликим трудом. Эх, мне бы удержаться на императрицыном месте до родов. А там возьму реванш. Уж и все к тому готово.
Роды начались ровно через два месяца после упомянутого события. Придворным объявили, будто государыня подвернула ногу и потому не может выходить. В тайну посвятили двоих: личную камеристку и камердинера Василия Григорьевича Шкурина. Когда начались схватки, Екатерина взмолилась:
— Придумайте же что-нибудь, уталите от покоев Петра и всю его челядь! Ежели они услышат крики, — конец и мне, и фам.
И Шкурин пошел на отчаянный шаг. Зная, как Петр Федорович любит глазеть на пожары, он… поджег собственный дом. Следует отметить, что получилось сие у камердинера мастерски, ибо в прошлом ему доводилось служить истопником.
Петр, только завидел полымя, бросился к карете, Воронцова и слуги за ним…
Младенца, мальчика, нареченного Алексеем, тот же Василий Григорьевич завернул в собственную шубу и отнес к родственнице. Видно, на роду у Екатерины было написано, расставаться с детьми сразу после их появления на свет. Впрочем, теперь сей факт мало ее тяготил.
Через десять дней, в свой собственный день рождения, она уже нашла силы появиться на люди. Приглашенные во дворец подметили ее необыкновенную свежесть, стройность и благородность фигуры. Еще что-то новое появилось в горделивом взгляде. Дипломаты окрестили это «тайными намерениями».
О «тайных намерениях» догадывались многие, многие их одобряли. Сорок офицеров, во главе с возлюбленным императрицы Григорием Орловым и его братьями, да десять тысяч гвардейцев готовы были в любой момент встать на защиту новой государыни. Все они ждали только приказа. Екатерина все еще не решалась. Нужен был толчок, повод.
Терпение государыни исчерпалось окончательно 9 июня. Когда, празднуя ратификацию мирного договора с Пруссией, Петр III поднял тост за членов императорской семьи. Обычное дело, ежели бы государь сел за стол подле своей жены, а не подле любовницы. И ежели бы Петр сдержанно воспринял вполне уместное в этой ситуации напоминание Екатерины Алексеевны, мол, «члены императорской семьи — это император, императрица и наследник». Но он взъярился, прилюдно обозвал ее дурой, сказал, что считает своей семьей лишь самого себя, да двух своих дядек. А вечером приказал заточить Екатерину в Шлиссельбургскую крепость. Отговорил «член семьи», родной дядька Георгий. Не потому, что любил Екатерину, а потому, что понимал: арест произойдет и народный бунт неизбежен.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сторонники Екатерины тоже это понимали. И несостоявшееся событие развернули выгодной для дела стороной. А именно, распустили слух, будто императрицу все же отправили в заточение. Солдаты вскипели: «Неужто и впредь будем сидеть без дела! Пора браться за оружие!»
Возможно, для окончательного поднятия боевого духа следовало бы подождать денек-другой. Да случилось непредвиденное.
27 июня один из солдат, не в силах доле томиться в неведении, подошел к своему начальнику, капитану Пассеку, и по-простецки спросил:
— Государыню-то в крепости держат, али как?
— С императрицей пока все в порядке. На то имею точные сведения, из первых рук! — похвастался капитан и подмигнул.
Но дотошный солдат не успокоился. Он пошел к другому начальнику:
— Государыню-то нашу в тюрьму заточили, аль нет? Вот капитан Пассек говорит, что с ней все путем и что выступать пока рано…
Ему и в голову не могло прийти, что начальник окажется не то что, «не в курсе» готовящегося бунта, но, более того, преданным действующему императору. Пассека схватили. Если бы его начали пытать — планам Екатерины наступил бы конец. Действовать нужно было незамедлительно.
Рано утром 28 июня Алексей Орлов с известием об аресте капитана Пассека ворвался в покои Екатерины в Петергофе. Через несколько минут они уже мчались в карете по направлению к Петербургу.
Прохладный воздух, туман за окном. Француз-парикмахер Мишель, которого они подобрали по пути, пытается на ходу соорудить ей прическу. (Екатерина выехала из Петергофа прямо в ночном кружевном чепчике.) Карету подбрасывает на ухабах да кочках. В кожу то и дело вонзаются острые шпильки, гребень рвет волосы.
— Нет, это нефозможно! Косударыня не мочь такой кошмар носить! Нобле оближ!; Таже, если она направляться в Сибирь! — вопит парикмахер. Екатерина смотрит на него с ужасом! И тут выясняется, что парикмахер не разобрался, решил, что Петр распорядился конвоировать неугодную супругу в ссылку, — потому все происходит в этакой спешке, на ходу и в сопровождении офицеров.
— Так ты что, безропотно согласился следовать за мной в изгнание, когда мы тебя пригласили в карету? — изумилась императрица.
— Ну, конечно!
— С этакими подданными, я точно взойду на трон! — все развеселились. Однако, веселье длилось не долго…
После тридцати верст одна из кобыл, выбившись из сил, упала. Карета резко остановилась, императрица, пытаясь удержаться, зацепилась перстнем об атласную обивку. Несколько крохотных зубчиков в виде трилистника разжались, и большой изумруд покатился куда-то под сидение. Искали все вместе: парикмахер, офицер, переодетый лакеем и стоявший на запятках, Екатерина. Забыв про придворный этикет и правила приличия, ползали на коленях, тыркались друг в друга, то головой, то мягкой частью. Орлов в это время пытался поднять на ноги лошадь. Предприятие завершилось успехом. И камень нашли, кое-как вставили обратно в оправу. И савраска пошла дальше, правда, гнать с прежней силой ее уж было невозможно.
Охватившая сердце Екатерины тревога никак не уходила. Изумруд она считала своим талисманом. То, что он вывалился, — не знак ли? А падение лошади? Тоже знак? Быть может, отдать приказание развернуться? Покориться воле мужа? Крепость так крепость. Унижение так унижение…
