Позвонила дяде.
— Ты не очень занят?
— Совсем не занят.
— Зайди ко мне.
Вошёл дядя Ян. Как всегда, весёлый, шумный. Обхватил голову племянницы, поцеловал.
— Что с тобой? У тебя жар. Небольшой, но есть.
— Я нездорова, дядя. Мне плохо.
— Плохо? Что же у тебя болит? Я позову врачей.
— Не надо, дядя. Мне врачи не помогут. И вообще… мне никто не поможет.
Склонилась к плечу дяди, тяжко, горячо дышала.
— Да что это ты говоришь, девка! У нас что — медицины нет? Да я тебя на материк в морской госпиталь сам отвезу!
— Не надо, дядя. Мне ничего не надо. И отцу ты ничего не говори. Я знаю, что со мной. И знаю также: нет для меня ни врачей, ни лекарств.
Адмирал открыл шкаф, в котором стояли пузырьки, лежал градусник. Измерил давление: сто тридцать пять верхнее и девяносто нижнее.
— А твоё обычное давление какое?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Верхнее для тебя высоковато, а нижнее — и совсем велико. Сердце стучит, точно корабельная машина. А ну, температуру измерим.
Градусник показал тридцать семь с половиной.
— Скверно, конечно, но не настолько, чтобы играть сигнал тревоги. Однако рассказывай, что же с тобой случилось? Уж не влюбилась ли ты в кого?
— А что, если любовь приходит, то и температура непременно поднимается, и сердце стучит, точно машина?
Драгана улыбнулась. Повеселела. Ей стало хорошо оттого, что дядя первый о любви заговорил и тем облегчил её положение, и от того ещё, что он так просто и весело говорит о той самой любви, которая весь мир для неё помрачила.
Адмирал сел в кресло, обнял её за талию. Смотрел на неё с лукавой, нескрываемой улыбкой.
— В него, что ли?..
Драгана вдруг закраснелась, глаза увлажнились.
— В кого?
— В него, в кого же ещё?
— Да что это вы, дядюшка, загадками говорите!..
Отвернулась, но от кресла не отходила. Щеки огнём пылали. Вся тайна её раскрыта, и признаваться ни в чём не надо. Хорошо ей, от сердца камень отвалился. Знает дядюшка причину её мучений, всё он знает.
— А про кого это ты говорила мне, что на Есенина похож? Признавайся, про кого?
— Ну, говорила. И что же с этого?.. Мало ли про кого.
— А ты мне зубы–то не заговаривай. Признавайся, как на духу. Дядюшка–то Ян один у тебя на свете. Матушка твоя всё по Белграду шмыгает, развлечений ищет, а батюшка важный, как индюк, — с кем же тебе и поговорить о своей жизни осталось, с кем?.. Да, двое мы с тобой на свете — сиротки–сиротинушки. Мне ты и всю боль свою выплачешь. Ты мне, а я тебе. Боль–то сердца такая бывает, что одному–то её и не избыть. И врачи никакие не помогут, — как вот сейчас в твоём случае.
Драгана прижималась головой к его плечу, горячо шептала.
— Один ты, дядюшка, у меня, и я у тебя одна. Спасибо тебе за то, что ты есть, что ты меня понимаешь.
Она погладила дядю по голове, поцеловала его в волосы и отошла к раскрытому балкону. Смотрела в даль океана, над которым весело и беспечно сияли звёзды. Молчала Драгана, молчал и адмирал. Потом он тихо заговорил:
— Я вашу любовь давно приметил, и дедушке доложил, и отцу твоему. И даже спросил у них: будет ли их благословение на случай, если вы сговоритесь? Будет, моя девочка, будет от них согласие. И я буду рад, если всё у вас сладится. Они мне сказали: парень он русский с головы до пят, а значит, наш человек, родной. Боятся они за тебя, как бы ты и совсем в девках не засиделась.
Драгана повернулась к дяде.
— Не понимаю вас, дядя Ян. Да мы с Борисом о таких делах и словом не обмолвились.
— Словом не обмолвились, а глаза–то всё за вас давно сказали. Опять же и музыка в голосе. Ты что же думаешь, я век прожил, а таких простых вещей заметить не могу?
— И все–таки, не было с его стороны и намёка малого, — обронила она упавшим голосом.
— Были намёки. И не только намёки. У нас с ним ещё на той неделе мужской разговор состоялся. Любит он тебя до безумия, да только не знает, как с таким разговором к тебе подступиться. Больно ты для него важная и недоступная. Стесняется он тебя. Можно даже сказать, боится, точно ты змия гремучая, австралийская.
Он подошёл к Драгане и крепко прижал её к своей могучей груди. А она прильнула к нему и… расплакалась. Так слезами и разрешилось её нервное напряжение.
— Ну, будет, будет тебе, дурочка. Радоваться надо, а не плакать. Готовься женой стать да деток каждый год рожать. Нас–то, славян, избыть хотят, а мы им батальон целый поставим. Вслед за тобой и я, может быть, тряхну стариной и жену заведу. Мы тогда тут целый клан Станишичей разведём. А вот это…
Адмирал поднял со стола записку Битчера:
— Это, радость ты моя, на новый, неизвестный доселе уровень жизни нас выводит. Большие деньги большого разума требуют. И особый стиль жизни диктуют. Ну, тут, я надеюсь, мой флотоводческий ум нам поможет. А что до домика, мы ему дворец возведем. И уход за ним, и лечение — всё на высшем уровне наладим. Пусть и он в нашей семье живёт.
Адмирал тряхнул племянницу за плечи:
— А теперь спать будем. Слышишь — спать! И больше ты мне нюни не распускай, хандру подколодную не разводи. Слышишь, девка? Смотри у меня, я ведь не погляжу, что ты миллиардерша. Выйдешь из воли моей, так и живо схлопочешь. Рука у меня скорая.
И он поднял над головой кулак.
— Так её, дядюшка, так её! Я ещё от бабушки слышала: девкам волю не давай, они как от рук отобьются, так и не знают, что с собой делать. Особенно такие вот, как я, глупые и своенравные.
И Драгана засмеялась. И сама себе не поверила, что жизнь вдруг повернулась к ней необъятным, как океан, счастьем, и ей вдруг сделалось легко и весело.
За последние три месяца Павлу и Борису удалось многое сделать. Оба они по двенадцать часов в день работали в лаборатории, нащупали много тайн «Розового облака». Раскрыли и главный секрет, к которому подбирался Арсений Петрович, но так его и не разгадал: «Облако» возникает в результате центробежного движения воздуха, которое, зародившись в маленькой точке от лазерной вспышки, увеличивается в размере и создаёт вакуумный котёл — наподобие того, что встречается на пути самолёта и называется «воздушной ямой». Задача состоит лишь в том, чтобы расширить этот котёл до такого диаметра, когда бы в него, точно в чёрную дыру, проваливался любой летящий предмет: самолёт, ракета, снаряд и так далее. Вот над этой проблемой расширения диаметра и трудились все эти дни Павел с Борисом.
Борис ставил очередной опыт с поведением углерода под воздействием лазерного луча, когда к нему в лабораторию вошла Драгана. Под глазами следы недавних страданий, на лице непривычная бледность; Борис делал вид, что не замечает в её лице никаких перемен, — относил их к естественным циклам девического состояния.
