С стесненным сердцем, сконфуженный и подавленный, юркнул он в калитку, спросил вскользь, не смотря на встретившуюся Маню: «Где мама?» – и пошел, по ее указанию, в беседку.
Произошла одна из тех сцен, которые так ненавидел Карташев. Потупив глаза, угрюмо, но в то же время стараясь придать голосу какую-то искренность, с сознанием своего унижения и презрения одинаково и к себе и к матери, он пробурчал:
– Мама, я больше не буду.
– Нет, теперь уже поздно.
Несмотря на всю решительность этого «поздно», Карташев знал отлично, что это «поздно» ни больше ни меньше, как звук пустой. Знал, что после этого «поздно» начнется нотация и будет продолжаться целый час.
Он стоял, слушал и презрительно щурился от разного рода громких слов вроде: «Ты мне не сын», «Я не желаю такого сына», – всех тех слов, которые существа вещей изменить не могут и обладают обоюдоострым свойством.
Мать говорила, не щадя красноречия, и, конечно, меньше всего подозревала, что сын ее в это время сравнивал ее с стариком Неручевым. Когда после нотации, по обыкновению, он поцеловал ее руку, он опять подумал: «Так и Неручеву целовали руку».
Он вышел из беседки, раздраженно усмехнулся своему сравнению и медленно пошел в отведенную ему маленькую комнату.
Ни одного намека не было сделано со стороны матери, но сын был убежден в том, что понимал истинный смысл действий матери: она боялась, отпустив его в кабинет, за его годы и за его сближение с Таней.
Оба окна маленькой комнаты были открыты и выходили на террасу.
Карташев лежал на своей кровати, смотрел на эти окна, понимал их смысл, и никогда Таня не была так близка к нему, как в это мгновенье. Сближение теперь казалось не так недосягаемо; в оскорбленном самолюбии, в мести кому-то за что-то искалось оправдание, повод, кровь загоралась; надвигались сумерки, а с ними и мысль о Тане принимала все более и более рельефный образ. Казалось, она здесь возле него, и уж не унижение и не месть, а тело семнадцатилетнего юноши предъявляло свои права.
Какой-то стон вдруг вырвался из его груди, смутивший всех сидящих в столовой, и все опять стихло, а Карташев, затаив дыхание, лежал, уткнувшись в подушку, не смея ни шевелиться, ни дышать.
Карташев так и заснул в тот вечер, не раздеваясь, и проснулся только утром. Переодевшись и напившись чаю, он решил отправиться к Корневу.
– Сережа, – крикнул он уж в калитке, – скажи маме, что я пошел к Корневу заниматься латинским.
– Мама уже встала, – ответил было Сережа.
– Не встала, – уверенно сказал Карташев и захлопнул за собой калитку.
У Корневых все было по-старому. В дверях беззвучно показалась Анна Степановна, сделала свою добродушную гримасу и, проговорив свое «о!», стояла и ждала, пока Карташев сбросит пальто и подойдет к ней.
– Вася, Маня, – крикнула она.
– А-а! – басом приветствовал Корнев, появляясь из кабинета отца и на ходу застегивая свой пиджак, – милости просим. – Он с удовольствием пожал руку Карташеву, указал ему на кресло и сам сел.
Выскочила Маня и, вспыхнув, радостно поздоровалась с Карташевым.
Маня загорела, похудела и казалась еще привлекательнее.
– Ну что, как? – спросил Корнев.
– Слушайте, Карташев, отчего вы так рано приехали в город? – перебила Маня.
Карташев вопросительно посмотрел на Корнева.
– Ерунда все это, – сказал Корнев, – знаешь ведь…
– Бунтовщики? – весело, понижая голос, спросила Маня.
Карташев рассмеялся.
– Ерунда, – повторил Корнев и принялся за ногти.
– Спасибо, что с полицией не доставили, – сдержанно вздохнула Анна Степановна, присаживаясь на стул. Она посмотрела на Карташева, на сына, покачала головой, вздохнула и сказала: – Голубчики мои, учение опять, латынь, да то, да другое, и господь его зна, що такое, поки не выкрутят, не выкрутят все. – Она сделала энергичный жест и махнула рукой.
– Ну-с, как твои? Наталья Николаевна?
– Васенька изволили, кажется, найти прочное помещенье своему сердцу? – рассмеялась Маня.
– Манечка изволят, кажется, глупости с утра говорить! – ответил, покраснев, брат.
Он встал лениво, с удовольствием потянулся и, встряхнувшись, сказал:
– Ерунда все это… Через две недели переэкзаменовка – вы это чувствуете?
– Будем вместе готовиться, – предложил Карташев.
– С удовольствием.
– Скажи лучше – будем вместе ничего не делать, – рассмеялась Маня.
– Напрасно: я с сегодняшнего дня готов, так и дома сказал, что иду заниматься.
– Иначе бы не пустили бы? – спросила Маня.
Карташев небрежно проговорил:
– Ах, прошло то время золотое…
– Большой теперь?
– Слава тебе господи!
– Впрочем, слышала, курить разрешили? Вы с какого класса начали?
– С третьего.
– И Вася тоже?
– И Вася тоже.
Маня махнула рукой.
– Слушайте, Карташев, идем купаться.
– С удовольствием… Хотя, собственно, я не взял с собой денег…
– У нас билеты есть в купальню.
– Ты пойдешь? – обратилась она к брату.
Корнев подумал и спросил Карташева:
– Ведь воротишься?
– Слушайте, Карташев, вы обедаете у нас, а вечером мы к вам.
– Отлично.
– Накомандовала, – добродушно произнесла, появляясь, Анна Степановна вслед убежавшей дочери, – куда?
– Теперь купаться, – ответил Карташев, стоя с фуражкой в руках в ожидании Мани, – а потом к вам обедать.
– Голубчик мой. – И Анна Степановна, обняв ладонями голову Карташева, поцеловала его в лоб.
– Ну, уж мама не может. Идем, – крикнула Маня, сверкнув весело, возбужденно на Карташева глазами.
Они опять шли по звонким улицам в треске и духоте города, искали тени, щурились от ярких лучей и с удовольствием осматривали и встречавшихся прохожих, и дома, и друг друга.
– Я получила письмо от Рыльского…
Ничего нового она ему не сообщила, да и Рыльский был где-то далеко, а Маня, возбужденная, довольная его обществом, шла рядом с ним.
Они запрыгали по ступенькам широкой громадной лестницы бульвара и точно уже купались в открывшемся просторе воздуха и моря.
Спустившись, они пошли вдоль пыльного серого здания. Скрылось море на мгновенье и опять сверкнуло уж вплоть, с гаванями, с лесом мачт, с палатками купален, с белыми рядами сохнущих простынь, с ароматом моря.
– Вы мне скажете правду?
– Скажу.
– В кого вы влюбились в это лето?
– Хотел влюбиться, но она уж невеста.
– Разве можно здесь хотеть или не хотеть?
– Можно, – беспечно ответил Карташев.
– Нет, нельзя, Карташев. Вы были когда-нибудь влюблены?
– Я с трех начал влюбляться.
Из-за простынь вдруг появилась фигура учителя математики с его походкой заведенной куклы, с его обычным строгим взглядом темных глаз.
Карташев быстро смущенно поклонился и, когда он прошел, спросил с веселой тревогой Маню:
– Как вы думаете слышал он?
Они оба рассмеялись, он еще оглянулся и сказал:
– Я думаю – он хотел бы быть на моем месте.
– В каком смысле?
– Гм… гм… – усмехнулся Карташев.
Они стояли на перекрестке подмостков, откуда расходились дорожки в женское и мужское отделение.
– Ну?
– Здравствуйте, – пренебрежительно, как бы зная, что так и будет, поздоровалась Зина, выходя из купальни. За нею шли Наташа, Маня и толстая кубышка Ася.
Зина поцеловалась с Корневой, а Наташа, добродушно прищурившись, спросила брата:
– Нашел?
– Что нашел? – спросила Корнева и покраснела.
Зина только кивнула головой, Наташа, смеясь, поцеловалась с Корневой.
– Маня как выросла… похорошела, – с каким-то оттенком зависти заметила Корнева. – Мы вечером сегодня к вам хотели…
– Отлично, – ответила Наташа и, обратившись к брату, лукаво спросила: – Ты тоже вечером?
Зина только молча кивнула головой, как бы говоря: об этом и спрашивать нечего.
– Вы одни? – спросил Карташев.
– Мама теплые ванны берет.
– Что значит «нашел»? – спросила Корнева, когда прошли сестры Карташева.
Карташев только посмотрел на нее и, ничего не отвечая, улыбаясь, пошел по подмосткам в свое отделение. Он шел и оглядывался, пока не столкнулся с Сережей.
– Наши вышли? – спросил Сережа и, увидев исчезавших за углом сестер, опрометью озабоченно подбирая на ходу простыню, побежал за ними.
– Здравствуйте, Сережа, – окликнула его Маня Корнева.
Сережа только теперь ее заметил, вдруг вспомнил что-то, как-то испуганно, смущенно поклонился и еще быстрее побежал.
– В гимназию поступает, – крикнул Карташев.
– Что значит «нашел»? – повторила Корнева, исчезая в купальне.
Карташев шел, заглядывая в номера, выбрав свободный, вошел и затворил рассохшуюся, сколоченную из тонких досок дверь. На него пахнуло сыростью и запахом гниющего в море дерева. Сквозь редкий пол там, внизу, беспокойно билась зажатая в столбах купальни зелено-прозрачная волна. Ему вспомнился вдруг вчерашний вечер, и неприятное чувство охватило его. Он быстро разделся, обернулся до половины простыней и вышел на площадку. Он ходил по жарким доскам площадки со следами мокрых ног на ней и рассматривал пальцы своих ног, расплывшихся на досках. Он взобрался на самый край помоста двухсаженной высоты, с которого прыгали любители в море, и стал смотреть в женскую купальню, стараясь угадать между множеством белых рубашек Маню. Мимо него пробежал и с разбегу кто-то бросился в воду. Вода закипела, покрылась пеной, и в глубине ее сверкнуло белое тело, быстро выбиравшееся на поверхность.
