любой другой женщиной он расценивал как измену.
Эмили вдела стопы в шлепанцы и сошла с коврика.
– И кто твоя невеста? Это та – с Севера? Лопарка?
– Кто тебе сказал? – вырвалось у Вадима. – Ты ее видела?
– Видела. Она здесь, в Ленинграде.
– В Ленинграде?!
Он – чурбан чурбаном – выпялился на Эмили. Она отодвинула его пластичным бедром и вышла из ванной. Он потрюхал за ней, точно щенок на поводке.
Судьба Аннеке оставалась для него неизвестной. Он еще зимой расспрашивал о ней Чубатюка и Поликарпова, но ничего не добился. Оба даже не ведали, что Аннеке переехала из ловозерских тундр в столицу. И тем более не могли подсказать, где она сейчас. Вадим просил выяснить через Барченко. Сам он по известным причинам избегал прямого общения с шефом, но ребята иным часом слали Александру Васильевичу кодированные депеши с последними известиями. Барченко молчал.
Поэтому фраза Эмили «Она здесь, в Ленинграде» оглушила Вадима, фраппировала. Он простер руки к нимфе-совратительнице, которая, выйдя из умывальни, снова беспардонно растелешилась и медленно разбирала брошенные на софу одежды.
– Что ты знаешь об Аннеке? Скажи!
– А надо ли? – отозвалась она с притворной ленцой. – Расстроишься…
– Говори!
– О'кей. Только потом не убивайся.
– Что с ней? Она жива?
– И да, и нет.
– Что это значит?
– Она жива, но все равно что умерла. Глубокая кома. Лекаришки уже полгода бьются – всё по нулям.
– Кома… Отчего?
– Ты меня спрашиваешь? Я об этом случайно узнала, когда ходила в Институт мозга. Ее перевезли туда из Москвы по просьбе твоего патрона. Он над ней какие-то эксперименты проводил: шаманство, камлание… тебе виднее, ты же с ним якшаешься. Девочка перенапряглась… ну и вот.
– Ложь! – взорвался Вадим. – Александр Васильевич не мог… Она у Бехтерева? Почему ты мне сразу не сказала?
Эмили надела сатиновые трусики, облачилась в лифчик фабрики Линдауэра, застегнула крючочки. Ее молчание было для Вадима сущей пыткой.
– А с какой радости я должна была тебе говорить? – выцедила она уничижающе. – Ты бы тогда сразу к ней помчался, просиживал бы у нее в палате дни и ночи, угрызениями совести терзался… «Ай лав ю, май бэби, я твой навеки, возвращайся ко мне…» Ведь так?
Вадим сбросил халат и просунул руки в еще не высохшие, противно-липучие рукава рубашки. В голове стучало: «Ан-не-ке! Ан-не-ке!» Стук нарастал, заглушая брыдкий бубнеж Эмили, который делался все тише, неразборчивее.
– Май Год! Зачем тебе это бревно? Да… допускаю, что она когда-то неплохо тебя ублажала, но теперь это просто овощ с грядки. Понимаешь? Тебе нужна живая женщина. Не растение, не мумия в саркофаге… Живая! Чтобы ты постоянно чувствовал ласку, любовь… Тебе нужна я!
Вадим затолкал ноги в парусиновые туфли и выскочил из номера. Он ссыпался с лестницы, пробежал мимо дозорных, которые за стойкой портье разгадывали шарады из «Огонька». На выходе вместо сосланного на Колыму Евдокимова стоял другой швейцар – услужливо раскрыл двери. Вадим пулей вылетел на улицу. Через площадь тащилась сивка, запряженная в открытые дрожки. Возница ленно пошевеливал вожжами.
Вадим вскочил на подножку, пихнул его в бок.
– На улицу Халтурина… галопом!
– Ить… на Миллионную, что ль? – прошамкал возница, не освоивший еще новую городскую топонимику.
– Да! На Миллионную! Быстрее!
Ременной кнут опустился на круп лошадки, и она, пробудившись, поцокала по проспекту Майорова. Жара спадала, но Вадим, разгоряченный предчувствием свидания с Аннеке, рвал на себе ворот рубахи и обливался потом. Ему казалось, что кляча еле передвигает свои костлявые ходилки.
– Быстрее… твою в дышло!
Возница прищелкнул кнутом, и сивка перешла на рысь. Миновали улицу Гоголя, выехали на проспект Рошаля и свернули вправо, к Дворцовой.
Вот и он, Республиканский проезд. Отсюда напрямую к Неве, а дальше налево – и по набережной, до Суворовской площади, на которую выходит окнами восточный корпус Мраморного дворца. Именно в нем, с разрешения городских управленцев, разместил свой Институт по изучению мозга академик Бехтерев. И где-то там, в одной из палат, лежит Аннеке – отрешенная от мира, безгласная, но не бездыханная. Вадим слышал, что подчас человека могут вывести из комы звуки родного голоса, касание любимой руки, слеза, упавшая на чело…
Поравнялись со Спиридоновской церковью. Она была закрыта еще в Гражданскую. Снятые со стен храмовые иконы пять лет лежали в подсобках, пока их не передали в Музей отжившего культа.
Внезапно с набережной вывернул легковой автомобиль. Он несся наперерез таратайке, в которой ехал Вадим. Возница, матюгнувшись, дернул вожжу, но вислоухая кобылка соображала слишком долго. Автомобиль – это был новенький шестицилиндровый «Бьюик Стандард» – с визгом развернулся и затормозил, чтобы не врезаться в дрожки. Его блестящий бок чиркнул по борту колымаги. Лошадь шарахнулась, оборвала постромки. Переднее колесо угодило в дорожную щербину и надломилось.
– Ить… что ж ты натворил-то, ирод газолиновый?! – навзрыд проговорил возница и соскочил с козел.
За ним слез Вадим. Толку было сидеть в повозке, которая для езды больше не годилась.
Вдвоем осмотрели колесо. Обод разошелся, треснула ось. Телеге прошлого требовался основательный ремонт.
Из «Бьюика» высунулся сконфуженный шофер, его лицо было покрыто густейшей растительностью – борода, усы, бакенбарды. Сквозь пучину волосяного покрова проблескивали глаза – как два лесных колодца, спрятанных в разросшейся траве.
– Моя вина! – прогудел он на низких нотах. – На-ка вот… Это на починку… и за моральный ущерб.
Он протянул через окошко два червонца. Небедный!
Вид денег воодушевил возницу. Он для форсу еще немного пообижался, бормотнул два-три безадресных ругательства и занялся лошадью, которая с плаксивым ржанием билась в оглоблях. Вадим не стал ему помогать – справится и так. Он прикинул оставшееся до института расстояние. Получалось много, а небо уже серело, подступала ночь, которая в Ленинграде по какому-то недоразумению именовалась белой. Если не удастся застать Бехтерева на рабочем месте, то могут и не пустить в больничное отделение. Вот невезуха!
Водитель «Бьюика» понял его затруднения. Он еще не до конца искупил свою вину и выразил желание помочь:
– Вам куда?
– На Миллионную. Довезете?
