– Пара пустяков. Мой мустанг к вашим услугам.
Вадиму почудилось, что где-то он слышал этот не совсем естественный басок, и глаза вроде где-то видел. Но сейчас не до воспоминаний. Скорее в машину, пока бородатый не передумал!
Незадачливый кучер распрягал лошадь, любовно приговаривая:
– Тпру… тпру, сучка ты нечесаная!
Вадим оббежал «Бьюик» и взялся за переднюю пассажирскую дверцу, но заметил, что на сиденье рядом с шоферским креслом покоится баллон не баллон, канистра не канистра… в общем, герметически закрытый резервуар с краником сбоку. Водитель из салона показал рукой себе за спину. Вадим кивнул и уселся сзади, захлопнув дверцу. Внутри «Бьюика» было уютно, пахло кожей, деревом и совсем немного машинным маслом.
– Что это у вас? – полюбопытствовал Вадим, указав на резервуар.
– Реактивы. Для наглядных демонстраций на лекциях. Я из Коммунистической академии, преподаватель химической секции. Так что нам по пути.
Коммунистическая академия размещалась в Ново-Михайловском дворце, за Мошковым переулком, который в период тотальных постреволюционных переименований чудом сохранил свое первоначальное название. От дворца до Института мозга было рукой подать.
«Бьюик» в считаные секунды достиг набережной Девятого Января. Вадим подумал, что нет худа без добра. Сменил гужевой транспорт на бензиновый – тем лучше. Скоро, совсем скоро можно будет увидеть Аннеке!
Наступило некоторое успокоение. Он прикипел взглядом к корпусам Зимнего дворца и Эрмитажа.
Высокая спинка водительского сиденья скрывала от него человека с бакенбардами. Тот больше не заговаривал, правя железным конем, который мягко покачивался на рессорах.
Вадим привалился к дверце. Потянуло в сон. Почему-то к прежним запахам в салоне примешался еще один – горько-коричный, не поддающийся определению.
А это как понимать? На фоне моторного гула теперь что-то посвистывало. Вадим перевел слипающиеся глаза на запаянный жбан на переднем кресле. Вентиль на кранике изменил свое положение. Дотянуться бы до него, но рука не слушается, отяжелела, сделалась чугунной…
Откуда эта сонливость? Ведь только что был возбужден, охвачен лихоманкой, готовый на своих двоих бежать к бехтеревскому институту. И вот на тебе – квашня квашней.
В салоне защебетали птицы, они пели на все лады, как в райских кущах, о которых Вадим, впрочем, имел весьма смутное представление. Коленкоровая обивка над головой расцветилась биллионами сверкающих кристалликов, они кружились, сталкивались, как броуновские частицы…
Водитель обернулся, посмотрел на изнемогшего пассажира. Но это был уже не тот волосатый, с бакенбардами. Его голова была абсолютно лысой, заместо глаз две стеклянные блямбы, а нос вытянулся и превратился в ребристый хобот, подсоединенный к гофрированному коробу. Вадиму потребовалось не меньше минуты, чтобы понять: это не следствие магического перевоплощения, а всего-навсего противогаз – из тех, что еще в войну выпускались на заводе «Треугольник».
Все встало на свои места. Удивительно, но лишь сейчас, когда шофер скрыл свое лицо резиновой маской, Вадим вспомнил, где видел его глаза и слышал похожий голос. Тюкавин! Он не стал дожидаться, пока его изловят, сам выступил в роли охотника. И очень ловко поймал в невод собственного гонителя.
Вадим слабеющими пальцами поскреб дверцу – на большее уже не было сил. Она, естественно, не открылась. Финиш…
Прошлое провалилось в преисподнюю, настоящее заткалось мельтешащей пестротой, а о будущем лучше было и не думать.
Горбоклюв пришел в гостиницу около пяти часов утра и залег спать, не поглядев, храпит ли в своей койке сосед. Эмили дулась у себя в номере и об исчезновении Вадима узнала только за завтраком.
– Вот сюрпрайз! – сказала она напарнику. – Что делать, Писькоструй?
Порешили переждать денек-другой – вдруг объявится? Не объявился. Горбоклюв сгонял в Институт мозга и узнал, что Вадим туда не наведывался. Нельзя сказать, что творилось в душе у Эмили: радовалась она тому, что ее ненаглядный так и не добрался до своей зазнобы, или огорчалась. На третий день она написала докладную Менжинскому – сдержанную, без эмоциональных бирюлек – и отправила в Москву. Ответ пришел моментально. Вячеслав Рудольфович, мешая русские идиоматические выражения с польскими, потребовал организовать поиски сбежавшего стервеца, при необходимости привлечь всю ленинградскую милицию, особистов, а если понадобится, то и военных (санкцию на их участие дал нарком обороны Ворошилов). Менжинский трактовал случившееся однозначно: затаившийся вражонок Арсеньев усыпил бдительность окружающих, улучил момент и дал деру. Поди попивает уже в каком-нибудь Гельсингфорсе водку с лакрицей и заедает жареной рыбешкой.
Таким образом, происшествие получило пусть относительную, но огласку. В печать эту новость, само собой, не пропустили, однако базарные торгашки обсуждали ее взахлеб. Трындели, будто какой-то смельчак вызвался на спор переночевать в пятом номере «Англетера», где повесился поэт Есенин. Его заперли на два замка, а наутро нашли на обгорелой перине только горстку пепла и нательный крестик с вытравленной на нем Каиновой печатью. Описать эту печать никто не брался, но звучало впечатляюще.
Хранители правопорядка, едва отошедшие от весенних шмонов, вновь принялись прочесывать город с его полуторамиллионным населением. Портрет Вадима был выдан каждому милиционеру, его показывали извозчикам, продавцам на рынках и в магазинах, бесприютной пацанве. Быть может, тот возница, что так и не доставил искомого гражданина на Миллионную и внес бы свою лепту в розыск, но рок распорядился иначе – спустя сутки после поломки своего тарантаса он напился вдрабадан на деньги бородатого, свалился в Обводный канал и утоп.
Не надо быть Баррикадой Аполлинарьевной, чтобы предсказать безуспешность предпринятых мероприятий. Пошукали неделю, вторую, а после по-тихому все свернули. «Утек, дран лайдачна! – сокрушался Менжинский. – Хорошо же… Разворошу я ваше белогвардейское дупло!» Это относилось к группе Барченко, с которым у Вячеслава Рудольфовича отношения не клеились. А тут еще и Ягода подзуживал: пора, дескать, выжечь каленым железом холерную язву. Но хотя позиции Александра Васильевича пошатнулись, свалить его с наскока представлялось проблематичным. Менжинский не был торопыгой, он привык все делать основательно, с подготовкой почвы. Обложился доносами, которых на особую группу поступило со дня ее основания не меньше сотни, и стал накидывать проект служебной записки на имя Феликса Эдмундовича. Ей следовало придать такой вес, чтобы у руководителя ОГПУ ни крупинки сомнения не возникло: в лице Барченко и его приспешников Главное политическое управление заполучило в свои ряды густопсовых контрреволюционеров.
Александр Васильевич сведал об этом довольно скоро. Не то мистические способности проявил, не то воспользовался услугами осведомителей,
