- Мой брат по рублю в день всегда наживает, - сказал другой вошедший мужчина.
- Ну, поди, не всегда. А ты по каким ремеслам-то? -
- Столярю у Якова Карпова.
- Так.
- А тот, - ишь, кубарем-то свернулся, - из ваших? - спросил пришедший.
- Нет. Ночью, сказывают, прибег пьяной.
- Приказный, поди, какой.
- А бог его знает. Я перевернулся и сел на свою постель.
- Што, жестко спать-то? - спросил меня один из рабочих с клинообразной рыжей бородой.
- Я привык.
- Приказный, чай?
- Что делать, дядюшка! Рабочие стали одеваться.
- А ты вот что… Не знаю, как те звать-величать, не напишешь ли грамотку во Псковскую губерню: жона там с робятами, - сказал другой рабочий, низенький ростом, корявый.
- Ладно, - сказал я.
- Ты не думай, чтобы даром: денег дам, угощу.
- Я и так напишу.
- Ну, брат, мы знаем, как ваша-то братья живет. А ты отколева?
- Из Ореха.
- Слыхал. Из той губерни недавно со мной робил один, сказывал - дрянное там житье-то… Так насчет грамотки-то можно?
- Можно.
Один из рабочих накинул на себя зипун, другой поддевку, оба надели по фуражке, один взял молоток, надел на плечи узелок с пожитками, другой тоже надел узелок; столяр облачился в поддевку, накинул фартук, а с собой ничего не взял. Они ушли.
Когда я вошел в кухню, мужчин там уже не было, только две женщины пили кофей розно. Обе они поглядели на меня косо.
- А где бы мне умыться? - спросил я женщин.
- Умыться-то у нас негде: изо рта умываемся.
- Как так?
- Зачерпнем чайной чашкой из кадки… так и моемся.
Я так и умылся. Когда я умывался, женщина помоложе, которой вчера не было в кухне, объясняла мне:
- Мы воду-то от водовоза покупаем по гривне за ведро, да хозяйка, паскудная, ворует.
- Откуда же вода-то?
- С канавы. С Невы-то далеко, ну и покупаем у таких - дешевле.
Воду противно было пить; в ней было много сору.
- А ты как здесь живешь?
- А столяр - мой муж, а другой-то - ейной, - и она указала на другую женщину.
- Много у нашей хозяйки жильцов?
- В той половине две девки живут, да с того крыльца чиновник с содержанкой живет.
- Дорого берет хозяйка?
- С чиновника шесть рублей, с девок четыре, да с нас по рублю, - значит, с одного по полтиннику приходит; а те мужики, что с вами спали, не знаю, сколько платят, потому вчера пущены.
- А вы чем занимаетесь?
- Яблоками да ягодами торгую. Да край-то здесь дрянной: когда четвертак выторгуешь, особливо в праздник, я то и пятака расколотого не приобретешь…
Пришла в кухню хозяйка; от нее сильно разило водкой.
- Хозяюшка, я не один буду жить в комнате? - спросил я ее, утираясь полотенцем.
- Что ж такое? они только ночевать приходят.
- А в праздник?
- Это уж мое дело. Нравится квартира - живи, не нравится - в Петербурге много квартир. А ты мне паспорт свой подай да деньги за месяц. - Я ушел в комнату, а хозяйка закричала на торговку:
- Зачем ты ему воду даешь?
- А чья вода-то - не моя, что ли?
- Молчать!
- Сама молчи, паскуда! пьяница эдакая…
- Ах ты!.. вон с моей квартиры!
- И уйду… Ты наперед деньги заплати, что за яблоки должна.
- Какие яблоки?
- Ах ты!..
Пошла ругань: присоединилась еще третья женщина; бабы раскричались и попрекали друг дружку чем только могли. Наконец хозяйка ударила торговку по щеке. Торговка вошла ко мне в такой агитации, что мне жалко ее стало, но на лице ее выражалась какая-то радость.
- Вот!.. вот!.. Плюху от паскуды, не пито, не едено, получила… Она убьет меня, и вас убьет… Я вас во свидетели ставлю.
И она убежала на улицу. Немного погодя она пришла с городовым, который вел себя как важное лицо, еле двигался, на все смотрел флегматически, как будто думал: "Мы эти штуки на каждом часу видаем". Он отправился прямо к хозяйке. Сквозь дверь в моей комнате, рядом с хозяйкой, я мог слышать даже шепот.
- Ты опять! - сказал городовой.
- Кузьма Сидорыч! я способиться не могу с ними!
- А зачем бьешь? Ведь она бой-баба, к самому частному пойдет.
- Выгони ты ее! Денег уж вот сколько не платит…
- Врешь! врешь, паскуда! - закричала торговка, услыхавшая эти слова, и ворвалась в комнату хозяйки, но городовой прогнал ее.
Зазвенели деньги; городовой вышел на кухню.
- Ты, баба, не буянь, в квартал представлю, - сказал он мимоходом торговке.
- Ну и представляй! Я не воровка какая-нибудь!
- Ну-ну, не разговаривай!
Городовой вышел. После этого женщина, поругавшись с хозяйкой, скоро ушла.
Нужно мне было достать из чемодана дневник, но так как он был далеко, то пришлось вынимать почти все тетрадки, книги, белье и сюртуки. Повесить сюртуки, пальто и шинель было некуда, потому что нужно было еще купить гвоздей, да и вешать неудобно, потому что утащат, и тогда я должен буду ходить на службу в рубашке. Вообще я трусил за все мои вещи, за все мое движимое имущество; особенно дороги были для меня тетрадки, которые могли очень легко попасть в мелочную лавочку, где их употребят на обертки. Перебирая и размышляя таким образом, я вдруг увидал в дверях женщину, с которой я разговаривал вчера. Она очень приятно глядела на меня и на мое имущество, разбросанное по полу.
- Это все ваше? - спросила она как-то глуповато.
- А что?
- То-то. Я все смотрю: вещей-то у вас много. Вы по какой части?
Я сказал. Она подошла ко мне ближе.
- Не пособить ли вам?
- Нет… Мне нечего же делать.
- Я так… Мне тоже нечего делать… А не то я пособлю… - И она умильно поглядела на меня, потом заговорила: - Одиннадцатый год маюсь я здесь-то, из Михайловского села Костромской губернии приехала с мужем-сапожником; да недолго маялась с ним - помер скоро. Ну, и стала искать работы, домой неохота… Сватался за меня подмастерье один: я тогда красивая, молодая была. Не пошла. Думаю - сама себя прокормлю. Ну, и попала сначала в кухарки, в хорошее семейство; год выжила; четыре с полтиной получала, на всем на готовом… Потом хозяева уехали, кажись, в Пермскую губернию, далеко куда-то. Звали, да куда я в экую даль поеду… С тех пор местов много перепробовала. Дрянно. Теперь вот две недели без места, последние гроши проедаю… В прачки думаю наняться… А вам не сходить ли за чем-нибудь в лавочку?
Я поблагодарил ее и отказался от услуг, потому что я понял: ей хотелось получить от меня что-нибудь.
Пошел в департамент и пришел так рано, что в нем, кроме сторожей, еще никого не было. Здесь я чувствовал то же самое, что чувствует новичок в училище. Сел я в дежурной, разговорился с чиновником, он послал меня в отделение. Сел я к окну и стал думать. Скучно, страшно скучно сделалось; хотелось заниматься, переписывать, и много бы я переписал, и так бы переписал, что удивил бы всех своим старанием… Вот начали проходить мимо меня чиновники: сначала один, потом еще один, и все больше и больше прибывали; заскрипели сапоги, задвигались стулья, что-то стучало, закашляли, заговорили, засмеялись - и начался в департаменте гул, появилось чиновников много, запахло тяжелее, и куда делась эта мертвая тишина! Департамент принял вид школы, только школьники были чиновники, сидевшие серьезно за столами, по три и больше человек за каждым. Все они как будто никого не боятся, толкуют свободно, о чем попало, смеются друг над другом. Но вот приходит помощник столоначальника; половина писцов ему кланяются, половине он подает руку, острит над кем-нибудь, считая, что он тоже начальство. Он отпирает шкафы и дает работу писцам. Заскрипели перья, но не везде; многие ходили, говорили, собравшись в кучку, читали газеты. Пришел наконец один лысый, худой, высокий и некрасивый чиновник, которого компания тотчас подняла на смех. Он подошел к помощнику столоначальника, Петру Васильичу, и протянул ему руку, тот ударил его по лысине. Он выругался и сел на свое место. Положив обе руки на стол и нюхнув воздух, он достал из стола бумаги с подкладкой, посмотрел правым глазом на бумагу так близко, как петухи смотрят, что в нем изобличало близорукость, еще повернул, поглядел так же и, положив на стол, взял простое перо, так же поглядел на него и стал чинить. Очинив перо, он попробовал его и, положив на стол, вытащил из кармана сюртука пеклеванную булку, стал кушать, пройдясь к другому столу.
- Жеребенок! - сказал один чиновник.
Двое чиновников захохотали.
Пришел какой-то гладенький чиновник. Его прозвали "Канарейкой", - "Жеребенок" назвал его Соловьевым. Он стал смеяться над "Жеребенком", называя его Дворянчиковым.
- Маменькин сынок! нахапал денег-то…
Дворянчикову, вероятно, было обидно, и он, сев на свое место, сказал: "Скотина! блюдолиз!" Глаза его больше прежнего покраснели, на лице выступили красные пятна.
- Господин… как вас?.. вы не связывайтесь с этими скотами, - сказал он мне и стал выводить на черновой бумаге от нечего делать: "департамент", "его превосходительство" и т. д.
Собрались все чиновники, кроме столоначальников, и наше отделение было похоже на гимназический класс, потому что чиновники, семейные люди, походили своими шутками, остротами и выходками вполне на гимназистов; молодые, недавно служащие писцы, еще не чиновники, или переписывали, или, молча слушая товарищей, улыбались. Они учились развязности.
